— Могу написать вам бумагу, что вашу рекомендацию насчет прекращения нашей деятельности мы слышали. Идет?

— Ах ты… — взбеленился поначалу мой собеседник, но затем подумал немного и махнул рукой: —Хер с вами, пишите что хотите! На том и порешили.

На четвертый день подошли к концу запасы «Примы», так что мы были вынуждены перейти на самокрутки из махорки местного производства. Ее у нас было еще преизрядно: в привезенном Костяном из Ручьев пакете оставалось не менее половины. К сожалению, кончилось не только сигареты — в закромах осталось лишь двести граммов уксуса да полкило слежавшейся соли. По счастью, на поле возле нашего дома принялись резать коров, так что мы упросили местных мужиков слить несколько ведер крови в сорокалитровый бидон. Поставив бидон на печь, мы сварили кровь с солью, получив около двадцати килограммов рассыпчатой коричневатой субстанции, отдаленно напоминающей по вкусу говяжью печенку.

Теперь наш рацион выглядел так: сдобренный брусничными листьями кипяток и вареная кровь с уксусом (половина чайной ложки на брата, ответственный за выдачу — Максим Браво) на завтрак, морс из клюквы и обжаренная кровь с уксусом на обед, отвар из еловых лап и запеченная на сковороде кровь на ужин.

Зарядили проливные дожди, так что мы целыми днями только и делали, что курили махорку да играли в «козла». Летели дни, наполненные воем ветра и барабанными ударами дождя по крыше — треснувшая печь дымила, потолок потихонечку протекал.

Весь мир как будто сжался до размеров закопченной, оклеенной подмокшими обоями комнаты: грязная печь, груда тряпок в углу, провалившийся местами пол и бидон с кровью. Последняя вскоре приелась до такой степени, что даже уксус не помогал. Я не мог без содрогания смотреть себе в миску и во время еды закрывал глаза, но через пять дней вареная кровь начала тухнуть, и от этого способа стало мало толку.

Не знаю, пробовал ли кто-нибудь из вас тухлую кровь? Никакие слова не в силах описать это сложное, затрагивающее все системы восприятия чувство. Передать её мерзкий вид, напоминающий комья коричневой слизи, ее трупный запах и ни с чем не сравнимый гнилостный вкус. Уксус по сравнению с этим кажется небывалым нектаром, а аромат махорки возносит человека до самых небес.

Однажды утром Строри, получивший от стоящего у плиты Панаева свою миску, вцепился руками в волосы и принялся раскачиваться на стуле с выражением непереносимого страдания на лице. Так он провел с десяток секунд, а затем встал и решительно отодвинул миску подальше от себя.

— Что с тобой? — спросил у него я. — Что-то не так?

— Я… — начал Костян голосом ветерана, только что вернувшегося домой с долгой и опустошительной войны. — Я устал от крови!

Шел девятый день нашего пребывания в Сосново, а от Крейзи не было ни слуху, ни духу. Все чаще можно было услышать осторожные и как бы шутливые разговоры о том, как мы будем здесь зимовать, вот только смешно уже не было. Так что когда вареная кровь окончательно протухла, мы решили из Сосново бежать.

Для этого Строри пошел в дом к проживающей неподалеку еврейской семье и стал набиваться в работники — за малую плату и за кое-какие харчи.

— Кровлю можем перекрыть, — авторитетно заявил он, — или забор поправить. Ваш-то совсем прохудился! Много не возьмем: нам бы поесть, да денег на автобус до Локни. Спрошено — отвечено, только вот условия найма показались нам несколько тяжеловаты. За стоимость четырех автобусных билетов до Локни, ведро картошки, поллитру самогона и буханку хлеба хитрые евреи потребовали от нас вот что.

Нужно было отправиться в лес (то есть в охранную зону заповедника), срубить там около двухсот лесин (толщиной в самой тонкой части не менее чем в руку), ошкурить их и положить в штабель сушиться. Затем следовало выкопать по периметру участка тридцать восемь ям глубиной самое меньшее по полтора метра. В них надо было установить столбы (их тоже надо принести из лесу), низ которых предполагалось укрепить принесенными с другого конца деревни камнями. Затем мы должны были повыковыривать из кучи гнилых досок все гвозди, распрямить и с их помощью сделать вокруг еврейского участка настоящий часткол. Но Строри даже бровью не повел, когда выслушал эти условия.

— Все сделаем в лучшем виде, — заявил он. — Только еду и выпивку пожалуйте вперед, а то мы работать не сможем: не ели очень давно! Давайте харчи, и завтра с утра мы примемся за работу! Но наши наниматели не хотели ничего давать вперед, и тогда Строри говорит:

— Не хотите — как хотите. Придется нам к Мусе на работу проситься. Он хозяин видный, с ним голодным наверняка не останешься!

Угроза подействовала, и к обеду у нас в доме появились самогон, картошка и хлеб. Кроме того, нам достались две луковицы, три морковки и несколько соленых огурцов. Так что мы наелись как следует, выпили самогону и разомлели. Мы со Строри сидели на лавке, а Браво с Панаевым расположились на лежаках по разные стороны стола. Вскоре между ними вышла вот какая история.

— Эй, Тень! — крикнул Браво. — Хочешь огурцов?

— Хочу, — отозвался Панаев, которому из-за стола не видно было хитрое выражение лица Браво. — Давай!

Тогда Браво взял миску с нарезанными огурцами и запустил ее по дуге, целясь на голос. Миска взмыла вверх и через секунду приземлилась Панаеву на лицо, залив ему глаза крепким огуречным рассолом. И пока Тень промаргивался, Браво отправил в полет массивную металлическую кружку. Взлетев к потолку, кружка на какое-то время зависла в верхней точке своей траектории, а затем стремительно спикировала вниз. Бросок вышел, что надо: Максим умело подкрутил кружку, и она ребром сломала Панаеву нос.

Вечером того же дня мы договорились с водителем автобуса (который бывает тут всего раз в неделю), чтобы он совершенно бесплатно подкинул нас в Подберезье. Оттуда (как я тогда думал) останется всего тридцать километров до Новгорода, из которого до Питера можно доехать на электричке. Почему я в это верил — остается загадкой, но за небольшое время я сумел заразить своей уверенностью Панаева и Браво.

— От Подберезья до Новгорода ровно тридцать километров! — декламировал я. — Пройдем их за ночь и на утренней электричке двинем домой!

Мне поверили, и только Строри (чуждый топографического кретинизма) оставался непреклонен. Но ему пришлось согласиться с мнением большинства: мы уложили свои нехитрые пожитки и сели в автобус. Расположившись на потертых сиденьях, мы провожали взглядом деревню Сосново — череду деревянных домов, покосившиеся от времени заборы и старую свиноферму. Автобус, урча мотором и мерно покачиваясь, мчал по шоссе через заболоченный лес. Стремительно темнело, вскоре пейзаж за окном стал практически неразличим. Тьма упала на мир, скрадывая очертания предметов, так что вместо окружающего пейзажа мы видели в стеклах лишь свои размытые отражения. Смотреть стало не на что, и я прикорнул у окна, положив голову на руки. Как мне показалось, всего на секундочку.

— Петрович, проснись! — голос Панаева ворвался в мой сон. — Приехали!

Подхватив рюкзак, я поднялся с сиденья и вылез из автобуса. Стояла жуткая темень, после освещенного салона на улице почти ни черта было не разглядеть. Кое-как виднелись лишь бетонная громада автобусной остановки, темная череда двухэтажных домов и далекий электрический фонарь.

— Подберезье, — сухо констатировал Строри. — Что теперь?

— Шпарим дальше по шоссе, — с легким сердцем заявил я. — Отсюда до Новгорода должно быть совсем недалеко!

— Да с какого хуя?! — взбеленился Строри. — Мы же в Псковской области!

Но мы не стали его слушать. Похватав рюкзаки, мы двинулись по ночной трассе сквозь Подберезье, за какие-нибудь двадцать минут оставив поселок далеко позади. Вышла луна, в ее бледном, мертвенном свете стали видны раскинувшиеся вдоль дороги колхозные поля. Шоссе серебристой лентой струилось сквозь эту бескрайнюю перспективу, каждый наш шаг эхом разносился в установившемся относительном безмолвии.