— Где он, — донеслись до меня, — видишь его?

— Не вижу! Ищите его, ищите! Дато, ты где?

— А, блядь такая! — неожиданно донесся до меня чей-то голос, а затем послышался тяжелый, глухой удар. — Попался!

Тихо смещаясь в подлеске по широкой дуге, я пытался определить источник звука, а заодно и судьбу Панаева. Фонари еще немного пошарились вокруг, а потом сошлись в одном месте, сгрудились над чем-то, расположенным на земле. А еще через минуту ночной ветер донес оттуда резкие, взволнованные голоса.

— Чем ты его, Дато?

— Нэ убивал, клянусь! Он сам умэр!

— Чем не убивал, Дато? Лопаткой?

— Нэ убивал, говорю! Может, он больной был? Голоса пререкались еще какое-то время, а потом вдруг кто-то начал кричать:

— Где он? Куда он делся?

— Нэ знаю! — донеслось в ответ. — Только что здэсь был!

Опять вспыхнули на полную прожектора, и по их мельтешению и крикам солдат я понял — с Панаевым теперь все в порядке.

Чуть позже, уже по дороге на станцию мы обменялись с Панаевым впечатлениями от сегодняшней ночи. Узнал я вот что.

Искренне полагая, что с фонарями на нас охотятся только тщедушные воины Оукеншильда, Панаев решил остаться и принять бой. Для этого он взял дубину, встал за дерево и принялся ждать. Когда один из нападающих проходил мимо, Тень набросил кол ему на шею, уперся коленом в спину и с силой дернул концы палки назад. Его неприятно удивило, что безотказный прием на этот раз не сработал — он словно дерево пытался свалить, а не человека. А больше Панаеву из этого боя ничего не запомнилось. В следующий момент он попался на бросок через плечо, в результате которого крепенько приложился об землю башкой.

Последнее, что успел заметить Панаев — это стокилограммового Дато, заносящего над ним саперную лопатку. Сбоку к ним спешили еще военные — и тогда Панаев решил прекратить сопротивление и прикинуться мертвецом.

Тень — единственный, у кого этот фокус действительно получается. Для начала он выполняет нечто вроде симуляции эпилептического припадка. Тело выгибается дугой, лицо до неузнаваемости перекошено, глаза закатились — а изо рта начинает сочиться белесая пена. Какое-то время он конвульсионирует описанным способом, а потом неожиданно наступает полная релаксация. Неподвижность эта настолько глубокая, что у многих возникают резонные опасения — а жив ли мальчик?

Проделки Панаева здорово напоминают мне выходки волколаков — тех оборотней, после которых не остается тел. Подобно этим чудовищам, прикинувшийся ветошью Панаев использует любую возможностью, чтобы съебать. Только отвернись — а его и след простыл. Одно слово — Тень.

— Слышь, Петрович, чего я слышал, — на ходу сообщил мне Панаев, — пока там лежал. По ходу, это миротворцы из Каменки, мы с ними у Торина минут на десять разминулись, не больше. Они чаю хотели попить, а мы камнем котел своротили и ошпарили ихнего дедушку. Может…

— Домой поехали! — оборвал его я. — Завтра лютня по-другому запоет.

— Как это — не продам? — возмутился Маклауд, пригибаясь и заглядывая в зарешеченное окошко бензоколонки. — Ты в своем уме?

— У вас тара неподобающая! — визгливо донеслось из окошечка. — В пластиковые бутылки бензин разливать не положено! Только в канистры и металл!

— Наливайте в металл, — перебил продавщицу подошедший Строри. — У нас есть старый чайник, мы в него наберем! Дайте нам три литра семьдесят второго.

— Почему это — семьдесят второго? — спросил я. — Может, лучше будет взять девяносто шестой?

— Зачем? — удивился Строри. — Хватит с Торина и семьдесят второго.

— Не задерживайте очередь! — окрысилась из окошечка продавщица. — Живо определяйтесь!

— Три литра, семьдесят второй, — упрямо повторил Строри. — Сколько с нас?

На дворе был вечер пятницы, двадцать второе августа, что-то около десяти часов. Осторожно держа в руках старый алюминиевый чайник, в который Строри сунул заправочный пистолет, я наблюдал поверх его спины панораму пустынного шоссе, скопище товарных вагонов и огромную кучу каменного угля. Бензоколонка располагалась в Зеленогорске, неподалеку от здания железнодорожного вокзала. Там нас ожидали остальные товарищи — все те, кто оставил в городе свои дела и присоединился к объявленному сегодня с утра походу против Торина Оукеншильда. Мы перелили бензин из чайника в три литровые пластиковые бутылки и поспешили к станции. Оттуда вместе с ветром, пропитанным острым запахом бензина и угля, к нам донесся холодный, искаженный привокзальным громкоговорителем женский голос:

— Уважаемые пассажиры! Электропоезд до станции Каннельярви прибывает к первой платформе. Уважаемые пассажиры…

От Зеленогорска до Каннельярви мы с Маклаудом ехали на «колбасе».[142] К этой практике нас приучил в свое время Дурман. Мы стремительно мчались сквозь меркнущий мир — овеваемые бешеными токами воздуха, под раскинувшимся в небе пологом холодных августовских звезд. Поезд катил сквозь дремучие хвойные леса, по сторонам от железнодорожного полотна лежала густая темень. Иногда мы видели сквозь неё приглушенный свет — фонари проносящихся мимо станций и сияющие окна близлежащих домов.

Дважды свет вспыхивал впереди — ослепительно, с чудовищной силой. Затем удар воздуха и металлический грохот вынуждали нас всем телом прижиматься к нагретому за день металлу. Ждать, судорожно сжимая пальцы, покуда не пронесется мимо встречный состав. Перед станцией Горьковская поезд замедлил ход. Громыхая колесами, состав миновал переезд, и тут же к стуку колес добавился еще один звук, стремительно удаляющийся. Это был пронзительный женский крик, полный искреннего негодования. Обернувшись, я успел разглядеть, как беснуется около своей будки старуха в оранжевой робе. Бешено подпрыгивая, она размахивала флажком и подавала нам знаки угрожающего характера. Мы не придали этому никакого значения, и, как оказалось — очень зря.

Когда поезд остановился на станции Шевелево, из дверей последнего вагона выскочили двое сотрудников транспортной милиции. Пробежав полтора метра по платформе, они бросились к нам. Едва завидев их, Маклауд отцепился от «колбасы». Он прыгнул руками вперед на соседнее полотно, ушел в кувырок и покатился с высокой насыпи в придорожные кусты. Когда Маклауд приземлился на рельсы, я успел заметить на его лице мелькнувший на мгновение ужас — но в тот момент мне было не до того. Покуда первый мент прыгал ко мне с высокой платформы, следом за Маклаудом в кувырок ушел я.

Только спрыгнув на рельсы, я обратил внимание на разлитый по путям ослепительный свет. Я даже успел почувствовать, как упруго ударила мне в уши волна спрессованного воздуха, которую гонит пред собой несущийся на полной скорости встречный локомотив. Затем инерция потащила меня вниз по насыпи — а огромный, километра на полтора грузовой состав полностью отрезал нас от взбешенных нашей выходкой ментов.

Бросившись с разбегу в кусты, я вновь подверг свою жизнь немалой опасности. В темноте Маклауд принял меня за одного из преследователей и едва не зарубил точеной лопаткой.

— Свои, блядь! — только и успел крикнуть я, когда ударом под ноги меня опрокинуло с копыт, а над головой блеснул острый срез шанцевого инструмента.

— Бежим! — крикнул Маклауд, рывком поднимая меня на ноги, и тогда мы побежали. От Шевелево до Каннельярви всего несколько километров, так что мы задержались не сильно — полчаса или около того. За это время наши товарищи успели выгрузить из электрички рюкзаки, откупорили коньяк и теперь ждали нас на платформе.