Истинно сказано: ищите и обрящете, трудитесь — и воздастся по вашим трудам! Военная кампания против Торина Оукеншильда нашла горячий отклик в человеческих сердцах, а по осени в газете «Метро» даже появилась публикация, освещающая этот занятный случай.

Автор этой статьи, подписавшийся псевдонимом Артанис Моргенштерн, выпустил этот материал в свет под шапкой «Грибные Эльфы или свежий воздух». Избранные части этого материала я вам сейчас процитирую. Возможно, что за прошедшие годы я немного подзабыл основной текст, но вся суть останется прежней:

С этого слезливого пассажа начинается статья, а затем автор как бы разворачивает перед читателями проблему, не стесняясь при этом очевидной дезинформации:

Автор заканчивает свое выступление своеобразной моралью:

На предложенный читателю вопрос сам Артанис не дает никакого ответа, тщательно избегая любых объяснений. Поэтому остается загадкой: откуда взялись в Питере (на дворе осень 1997 г.) больше тысячи ролевиков, и сколько из них явились к Артанису на референдум — заявить про степень запуганности? В своей публикации Артанис обращается с фактами весьма умело — передергивая, словно опытный онанист. Ссыкливый Торин и его воины-ниндзя превращаются под ударами пера Моргенштерна в «больше, чем тысячу ролевиков», а имевшие место события намеренно раздуваются.

Не знаю, на какую реакцию рассчитывал сам автор, но наши товарищи оказались этой публикацией премного довольны. Неудивительно — ведь про нас еще ни разу не писали в газетах! За свой труд Артанис Моргенштерн удостоился специального места в наших списках, и при личной встрече мы рассчитывали его как следует вознаградить. Очень жаль, но до сих пор нам не представилось подходящего случая.

Это был не единственный ответ: по слухам, брат Торина Оукеншильда после своего посещения «фестиваля» был госпитализирован с диагнозом «нервный срыв». Маленько излечившись, он тут же бросился в милицию — жаловаться на Грибных Эльфов.

Милицейскому чину, принимавшему у него заявление, Оукеншильд-младший изложил ситуацию так:

— Меня ограбили и избили! Что мне теперь делать?

— Пишите заявление! — отозвался дежурный милиционер. — Знаете, как писать?

— Нет, — признался незадачливый терпила,[154] — я раньше с этим не сталкивался. Помогите мне!

— Хорошо, — согласился дежурный. — Я сейчас запишу все с ваших слов, а вы просто подпишетесь внизу. Готовы?

Тут дежурный вынул листок бумаги, нарисовал соответствующую «шапку» и приготовился писать.

— В воскресенье утром, двадцать четвертого августа, — начал брат Торина свою обличительную речь, — я приехал в Каннельярви, на побережье озера Исток.

— Исток… — повторил дежурный, закончив писать. — Что дальше?

— Там должен был проходить молодежный фестиваль, — продолжал диктовать брат Торина, а дежурный записал это и опять переспросил: — Так, фестиваль… Что еще?

На этом месте брат Торина вдался в пространные и совершенно ненужные объяснения — что это был за фестиваль и кто именно должен был на него приехать. Дежурному пришлось сначала перевернуть первый листок, а затем взять из стопки следующий — столько подробностей вывалил на него Оукеншильдовский брат. Но на этом дело не кончилось — и только к третьему листу дежурному удалось добраться до сути самой проблемы.

— Ко мне подошли эльфы… — Ториновский брат надиктовывал быстро, особенно не утруждая себя размышлениями, и дежурный поддался.

— Подошли эльфы… — машинально озвучивая написанное, переспросил он, но тут же спохватился:

— Что? Какие эльфы?

— Грибные, — серьезно ответил брат Торина.

Тут дежурный отложил в сторону испорченный бланк и уставился на заявителя с выражением крайней неприязни.

— Вы толкиенист? — подозрительно спросил он, в упор глядя на Ториновского брата.

— Да, — без тени сомнения ответил тот, — и являюсь членом Санкт-Петербургского Толкиеновского Общества! Мы…

Но что именно «мы», брат Торина сообщить не успел, так как взбешенный дежурный поднялся со своего места и принялся на него орать:

— Жалобы на эльфов милиция не рассматривает, обратись с этим к профессору Толкиену! — разорялся дежурный, игнорируя жалкое «я же не знал» Ториновского брата. — Кто за вас будет думать?!

Перед тем, как за Ториновским братом захлопнулись двери отдела, дежурный еще раз напутствовал несостоявшегося терпилу:

— Вон отсюда, скотина! И чтобы глаза мои тебя здесь больше не видели!

Другой смешной случай произошел в октябре этого года в Нимедии, на нашем холме. Конец октября в 97-м выдался холодным и снежным, ударили самые настоящие морозы — но нас это не остановило. Мы стартовали вечером двадцать четвертого числа, прихватив с собою восемьсот грибов, пятилитровую канистру спирта, полкружки дури и две упаковки лимонного «Швепса». Есть своя, особенная прелесть в зимнем лесу. Белый покров укутал землю, тяжело осел на мерзлых ветвях — но между стволами все так же господствует угольно-черная мгла. Она становится лишь плотнее по мере того, как человеческий взгляд погружается в эту бездонную перспективу — а под её пологом лопаются от стужи корявые стволы матерых елей. Иногда ветер приносит тяжелые тучи — словно огромные мешки со снежной крупой, и тогда весь мир исчезает в бешеном танце падающих с неба белесых хлопьев.

Погода стояла на редкость морозная — дело шло к минус тридцати, но пока что так было только под Питером. А в Москве как раз заканчивалось «бабье лето» — светило солнце, и температура ниже плюс пятнадцати не опускалась. Поэтому Дурман, которого мы загодя пригласили посетить наш праздник, выехал из столицы облаченный только в косуху, джинсы и высокие ботинки армейского образца.

Добравшись до Питера на перекладных, Дурман сразу же поспешил на Финляндский вокзал, и к середине субботнего дня оказался в Заходском. Зимний лес показался ему совсем незнакомым, а Нимедию Дурман нашел, лишь проплутав по сугробам несколько часов. Когда он принялся копошиться у входа в палатку, его было не узнать — до такой степени он замерз и окоченел. Ободрав с Дурмана промерзшую одежду, мы завернули его во множество спальников и одеял, а для сугрева прописали ему кружку спирта и шестьдесят грибов. Немного придя в себя, Дурман сообщил нам, что приехал в Заходское не один — по дороге из Москвы он встретил попутчика, которого уговорил ехать с собой. Этот попутчик оказался совсем не приспособлен к суровым зимним условиям. Обутый только в легкие полуботинки, он быстро разочаровался в блужданиях по зимнему лесу.

— Еб твою мать! — вещал нам из палатки немного согревшийся и раскрасневшийся от выпитого спирта Дурман. — Этот мудила лег под ель и сказал, что дальше идти не может. Сходите до него, а? Ведь замерзнет же насмерть человек!

Снарядившись кто во что (кто в пуховики и зимние ботинки на меху, а кто и в шинели да валенки), мы отправились на розыски, обратно по Дурмановским следам. Сразу найти пропажу не удалось — Дурмановский попутчик не стал дожидаться под елью подмоги, его следы вели теперь в направлении военного полигона. Мы обнаружили его у поворота на Грачиное — замерзшего сверх всякой меры человека в тонкой косухе, слаксах и кожаных туфлях. Не в силах больше идти, он сел под дерево и так и сидел — с бледным лицом, обхватив плечи трясущимися от холода руками. Доставив его на холм, мы применили к нему те же самые меры, что и к Дурману — обернули одеялами, дали выпить кружку спирта и съесть шестьдесят грибов. Костра по зимнему времени мы не делали (обременительно, да и незачем) — поэтому жили просто так, установив рядом три имевшихся в нашем распоряжении палатки. Навалив внутри груду теплых вещей, мы закапывались в одеяла и высовывались наружу только затем, чтобы поссать и обменяться с соседями закуской. Но попутчик Дурмана решил вмешаться в спокойное течение нашего быта.