— В пизду этого Оукеншильда! Домой хочу! Её поддержала Белка:

— Да уж, хватит на сегодня беготни!

Тогда мы развернулись и пошли в сторону станции. Морвен и Белка — чтобы сесть на электричку и отправиться домой, а мы с Панаевым — в надежде ограбить продуктовый ларек и с новыми силами взяться за поиски. Мы не хотели уезжать ни с чем, как будто бы знали — в таком случае Торин спокойно и счастливо проведет свой ебаный фестиваль. Мы преодолели усталость и не отступили, благодаря чему у Оукеншильда трясутся руки, едва ему только напомнят об этом случае.

Посадив девчонок на электричку, мы уселись передохнуть на установленные прямо посреди платформы деревянные скамьи. Сил почти не осталось, от усталости и недостатка алкоголя меня начало мутить. Тут Панаев, бессмысленно вылупившийся на бетонный столб, подпирающий крышу платформы, вдруг с усилием рассмеялся и вытянул руку в том направлении.

— Смотри, — едва шевеля губами прошептал он. — Бумага…

Я поднял взгляд, но мозг работал плохо — я не сразу сфокусировался и обрел понимание. Но постепенно появились четкость и объем, листок на столбе стал как будто ближе — и до меня дошло содержание объявления. Этот лист бумаги, криво приклеенный на серый бетон, стал для меня подобен огню в ладонях у Прометея. Словно ты идешь вечером по городу мертвецов и вдруг видишь ангела, протягивающего тебе сверкающий билет на корабль надежды. На листке значилось: «Второй Толкиеновский Фестиваль Торина Оукеншильда…», а ниже было подробно объяснено, как попасть на этот фестиваль.

— Достаточно глубокие мистики, — заявил тогда Панаев, — способны встать на правильный путь даже в полной темноте.

— Да уж, — согласился с ним я. — На ощупь бьют эльфийские стрелки. Встали, пошли!

Через полтора часа, разжившись кое-какой снедью и изрядно повеселев, мы с Панаевым оседлали вершину горы Недоступной. Это самая высокая точка во всей Ленинградской области, днем здесь ведется промышленная выработка песка. Но сейчас, когда звезды раскинулись над горой, мы почти затерялись посреди безликих отвалов породы и темных остовов карьерных экскаваторов. По небу катилась огромная луна, в её призрачном свете только и было видно, что раскинувшееся вокруг Недоступной безбрежное море деревьев. Единственной светлой каплей в этом море была поверхность озера Исток,[141] тонким росчерком серебрящаяся возле самого горизонта. На его берегах Торин задумал устроить свой фестиваль.

Обрушивая вниз целые потоки песка, мы спустились с горы и двинулись в сторону озера. Местность вокруг Недоступной пересеченная, изрезанная множеством ненужных на первый взгляд дорог. Сказывается близость военного полигона — земля иссечена траками, а вода несет вкус и запах железа. Почти час мы бродили по этому лабиринту, покуда не вышли к берегам Истока.

— Вон костер, — показал рукою Панаев, как только мы перевалили через очередную пологую гряду.

— Видишь? Местность впереди понижалась — костер горел за ложбинкой, на следующем холме.

— Пошли знакомиться, — предложил я. — Подадим заявки на участие в фестивале! Торин разбил лагерь на обширной поляне. Еще издалека мы заметили, как колышется возле пламени его массивная туша. Но больше на стоянке не было видно никого. Настороженная тишина царила в лесу, лишь иногда в костре потрескивали сухие ветки. Понизу тянуло сыростью и смолистым дымом.

Не скрываясь, мы двинулись вперед — но беспрепятственно подойти к костру нам не дали. Кто-то заворочался в подлеске возле стоянки, а потом послышался пронзительный оклик:

— Стой, кто идет?

— Мы на семинар приехали, — тут же отозвался Тень. — По объявлению!

— Знаете Торина? — вступил в беседу я. — Отведите нас к нему. Мы друзья!

— Ждите здесь! — сурово приказал часовой.

Он развернулся, прошел несколько метров и вступил в круг света, так что мы с Панаевым смогли как следует его рассмотреть.

— Глазам своим не верю! — шепнул мне Тень. — Все, как и говорили — повязка, мешок! В этот момент часовой пересек поляну и приблизился к костру. Подойдя, он замер неподалеку от расположившейся возле огня туши и приложил сжатую в кулак правую руку к груди.

— Хай, Учитель! — оглушительно заорал он.

Туша пошевелилась, разворачиваясь — и у нас появилась возможность хорошенько разглядеть Торина Оукеншильда. Серая мешковина собралась в складки на его дородных боках, под черной повязкой топорщились пухлые щеки. Материя скрывала лицо, но глаза были хорошо видны — маленькие и сальные, словно капельки воска от церковных свечей.

— Говори, — приказал Торин.

— Учитель, какие-то люди… — отчеканил часовой, но мы не дали ему закончить.

— Приветствую тебя, Торин Дубощит, — крикнул я, выходя из темноты на поляну. — Я Джонни, а вот это — Тень. Мы посланы нашими братьями, чтобы подать заявку на участие в фестивале. Можно это устроить?

— Джонни, Тень… — Торин задумался на мгновение, а потом спросил: — Грибные Эльфы, что ли?

— Все так, — спокойно подтвердил я. — Грибные Эльфы. А что, с этим какие-то проблемы?

— Я не уверен, — пробурчал Торин себе под нос. — О вас ходят тревожные слухи!

— Как и о тебе, Торин! — с достоинством заметил Тень. — Как и о тебе!

— Да? — удивился Торин. — Ну, если так… Присаживайтесь, расскажите, что вы обо мне слышали?

— Ну как же, — усаживаясь рядом, взволнованным голосом начал я. — Ты занимаешься ниндо с четырех лет, а к двенадцати достиг шестого дана и начал преподавать. Говорят, ты три года провел в Киото и получил там высокое посвящение. Говорят, ты можешь остановить человека одной только силой своего духа!

— Я слышал, твои воины могут ходить по воде?! — быстро зашептал Панаев, а в его голосе засквозили явные нотки зависти. — Могущественные, полностью покорные твоей воле…

— Торин! — перебил увлекшегося Панаева я. — То, что ты слышал про нас — ничто в сравнении с тем, что люди говорят о тебе. Я слышал, ты можешь исцелять наложением рук, как делали святые в старые времена!

Наши речи преследовали двоякие цели: польстить Торину и породить у него в уме цепочку неверных ассоциаций. Я исходил из предположения, что Торин, хоть он и кивал, как заведенный, слушая наш рассказ про Киото, все же понимает, какое это фуфло. А раз так, думали мы — он запишет в разряд небылиц и рассказы о наших бесчинствах.

— Торин! — без устали твердил я, — люди столько всего о тебе говорят!

— Кстати, Торин, — встрепенулся вдруг Панаев, — а где твои люди? Мы так рассчитывали их увидать!

— Они спят, — несколько смутившись, ответил Торин. — Но это можно поправить!

— Что ты, что ты, — принялись успокаивать его мы, но напрасно.

Торин был неумолим. Вытащив из складок мешковины свисток на тонкой веревочке, Оукеншильд дважды с силой в него подул. Резкий, пронзительный свист встал над поляной. А в следующую секунду из палаток посыпались сонные Оукеншильдовские ученики. Они кубарем выкатывались на поляну, на ходу заматывая головные платки и сжимая в руках свое оружие ниндзя. Выстроившись в линию напротив костра, они вскинули к груди кулаки и заорали:

— Хай, Учитель!

Жуткое это зрелище, особенно с непривычки. Два десятка человек, замотанных с ног до головы в серую мешковину, судорожно сжатые кулаки, глаза навыкате. Но мы с Панаевым уже немало чего повидали, так что успели привыкнуть.

— Восемнадцать, — шепнул мне Тень. — Это если без Торина.

— Смотри, — еле заметно, одними кончиками пальцев показал я. — У троих эбонитовые дубинки вместо мечей, плюс два топора у костра и вон там, возле палатки — штыковая лопата.

— А вон у того… — начал было Тень, но его перебил громкий, повелительный окрик Торина.

— Разойдись, — громко приказал он, — всем отбой, кроме часовых!

Отдав приказ, Оукеншильд повернулся и уставился в костер. Он вел себя так, как будто бы ничего не произошло. Но мы-то видели, что Торин изо всех сил косится на нас — силясь определить степень произведенного впечатления.