…Я мог бы написать о нем роман в подобном стиле, роман в лучших традициях, роман, который пользовался бы бешеным успехом при этом варварском и утонченном дворе. Я мог бы перевести сотню страниц надушенной голубой бумаги и пару десятков палочек самой дорогой туши, записывая этот роман — эта империя так и не додумалась до печатных устройств размером менее типографского станка. Я мог бы продолжать страницу за страницей, нанизывая на леску сюжета бусину за бусиной изысканные обороты, щедро приправленные иронией и чуждостью моего взгляда этому яркому и примитивному миру, балансирующие на грани пародии, понятной только обитателю моего мира — мира блистающего стекла и металла, благородных межзвездных кораблей и машин, открывающих дороги в параллельные миры и иные измерения реальности, мира техники, а не магии, логики, а не романтики, науки, а не праздного времяпровождения, равенства, а не архаичного феодализма, собранности и деловитости, а не аристократичной лени и сумасбродств…

Я мог бы написать о нем роман и издать этот роман здесь, в Этории, столице Кхарда, и критики из числа аристократов внимательно прочли бы его и вынесли свое суждение, я мог бы написать отчет о реальности Кретьяна и вернуться с ним на Землю, где авторитетная комиссия тщательно изучила бы его и вынесла решение о том, имеет ли смысл развивать отношения с империей Кхарда или негласно разрабатывать ее ресурсы… я мог бы изучить здешнюю магию, благо, наша наука давно постигла ее физические основы, изучить магию и превратиться, скажем, в птицу или дельфина и провести остаток дней, паря над морем или плескаясь в нем — бездумно, но счастливо. «Я мог бы стать рекою, темною водою, вечно молодым, вечно пьяным…» — очень старая песня, почему-то сохранившаяся до наших времен. Я мог бы, мог бы, мог бы… Я мог бы столь многое, если бы не завис на грани двух миров, на лезвийно тонкой границе реальности Земли и реальности Кретьяна, над пропастью между двумя совершенно несхожими культурами, над перепутьем, где на одной дороге — жизнь без любви, на другой — любовь без жизни. На невеселом выборе — жизнь в чуждом, непривлекательном, хотя и по-своему интересном мире с любимым человеком или жизнь на Родине, в мире, где каждое зеркальное оконное стекло, каждая идеально прямая улица поет в унисон с моей душой… но — в одиночестве. Потому что путешествия между реальностями разрешены, а вот перенос их обитателей на Землю — нет. Только в момент безусловной и очевидной гибели. Мы не имеем права изменять судьбы и истории иных реальностей. Таков закон. Закон, равнодушный к чувствам отдельных людей, но стремящийся сохранить благополучие мира в целом — воплощение духа моей Родины.

Должно быть, я был плохим исследователем. Не по выучке — я идеально вписался в совершенно чуждое общество, прожил в нем, не привлекая внимания, четыре года. По духу — я позволил себе такую нелепость, как любовь к существу этой реальности. Это было чертовски непрофессионально; впрочем, мне говорили, что эту же ошибку совершали добрые три четверти моих коллег. Вполне возможно — когда безвылазно проводишь где-то годы жизни, волей-неволей ищешь сердечных привязанностей там, где живешь. Впрочем, важен не мотив, а результат — я был по уши влюблен… нет, когда связь длится два года, можно с уверенностью сказать «любил» человека этого мира, любил взаимно и был почти что счастлив. Почти — потому что если в одном из первых отчетов Эбиссу я дал характеристику «надменная голубоглазая дрянь», мне можно было дать характеристику «высокомерная сероглазая Очень Большая Сволочь». Которой я, бесспорно, являлся — от корней своих темных, как у любого Кану, длинных волос до кончиков наманикюренных по здешней моде ногтей. Можете вообразить развитие отношений между двумя подобными типажами в меру вкуса и способностей — и не опасайтесь чрезмерно отклониться в области темно-мутной романтики, истерии, садомазохизма, возвышенных страданий и взаимного повседневного мучительства, пряных ароматов здешнего жасмина и горечи афродизиаков в вине, располосованных почти что до вен запястий и горящих от пощечин щек, слез ярости на побелевших от гнева глазах и до крови прокушенных в попытках просить прощения губ, чрезмерно дорогих подарков и нарушенных обещаний, взаимных истерических измен и скрытого под маской злорадства раскаяния после того, разумных, почти профессиональных попыток анализа отношений, заканчивающихся метанием друг в друга тяжелых предметов домашней утвари после сеансов особо утонченного ковыряния в душевных ранах друг друга, покаянных просьб о снисхождении и игры в невозможность отныне никаких отношений… В общем, всего того театра двух актеров, который могут устроить себе две редкостные дряни, с очаровательной наружностью, с привычкой к бытию центрами чужих вселенных, с мозгами и душами, настроенными в унисон, одинаково предрасположенными к душной кровавой романтике и истерии, игре на нервах и утонченным оттенкам эмоций, бессмысленному напряжению эмоций и растрате запасов чувства, к искусственности, позе, игре, атмосфере драмы, трагедии и фарса, наркотическим средствам и друг другу…

Причем, не забудьте, что два этих сумасбродных существа — одного пола, что играет во всем патетичном спектакле их отношений не последнюю роль. Ибо только в гомосексуальной любви есть все то, что я попытался выразить выше словами, но нашел подходящие определения лишь для малой части отношений.

Когда меня посылали в реальность Кретьяна, моя сексуальная ориентация, из которой я не делал секрета, была одним из определяющих факторов — ибо бисексуальность, то, что было нормой в империи Кхарда, в реальности Земли так и не стало популярным, к разочарованию движений сексуальных меньшинств прошлых времен и к радости движений против таковых. Создалась просто атмосфера терпимости и уважения к чужим предпочтениям, которая, впрочем, окружала всю частную жизнь на Земле. Однако, нас по-прежнему было не более десяти процентов, а в Академии Межреальностей на нашем курсе нас было двое — я и хорошенькая блондиночка, с которой мы, впрочем, друг друга терпеть не могли с самого начала. А реальностей, где требовались агенты, не впадающие в негодование при предложении однополого секса, открывалось несколько больше, нежели две в год. Потому мне даже было предоставлено роскошное право выбора и я выбрал реальность Кретьяна, как наиболее цивилизованную и гуманную из всех.

Из моего описания Эбисса, должно быть, нетрудно понять, что привлекло меня в нем, ибо в нем было слишком даже много на одного юношу, пусть даже самых благородных кровей, привлекательного и желанного. Должно быть, труднее понять, что в нем могло привлечь меня — и особенно трудно с учетом моего же описания. Что ж — попробую хотя бы описать себя, а если не получится — не важно. Мне было тогда двадцать семь земных лет, я высок и по меркам Земли сложен идеально — в меру строен, в меру мускулист, с пропорциональной фигурой и кошачьей пластикой, выработанной годами тренировок в боевых искусствах, которые преподавали в Академии. Я красив — это не только мое личное мнение, но и мнение комиссии, отправившей меня в реальность Кретьяна, основная масса жителей которой была по нашим меркам умопомрачительно красива, и женщины, и мужчины. Правильное лицо с чуть суховатыми чертами — прямой нос с едва заметной горбинкой, широко посаженные серые глаза, точеный подбородок, изящные руки, пышные темно-каштановые волосы… весь набор достоинств Кхандского аристократа из племен Кану. Я жéсток по характеру, упрям, своеволен и упорен, самолюбив и привык доминировать в любых отношениях, лидер по натуре, эгоистичен, но не настолько, чтобы утратить коммуникабельность. Опять-таки повторяю мнение комиссии Академии.

Не такой уж большой список достоинств для агента в империи, где добрых две трети аристократов обладают всеми теми же чертами. Однако, видимо, было еще что-то, что определило выбор этого привыкшего к успеху и поклонению мальчика. Возможно, мое равнодушие. Возможно, моя чисто земная привычка к анализу и умение играть самыми тонкими оттенками эмоций и смыслов — играть сознательно и все же искренне. Не важно. Это произошло.