Вода, ледяная вода… и ничего вокруг. Ни одной опоры, ни одного намека на то, где же верх. Только холод, от которого сводит мыщцы, только цветные пятна от удушья перед глазами. Гребки одной рукой, ставшее нестерпимо тяжелым тело, повисшее на другой. И неистовое движение куда-то… с надеждой, что все-таки вверх. Сколько это длилось? Не знаю. Знаю только, что ни одно существо иной расы не выдержало бы этого пути. Но мы, Daara Naira, чертовски живучи.

И я вынырнул, и вдохнул воздух нового мира, сплевывая вместе с отвратительно горькой водой проклятья всему сущему. Поддерживая одной рукой на воде мальчика, опять потерявшего сознание, я лег на спину, глядя в новое небо. Беззвездное, густо-изумрудное, застланное темными тучами. Впереди я увидел причудливые очертания суши. Грести и тащить на себе спутника, чей вес едва ли не больше твоего — развлечение не для каждого. Не для меня, в том числе — я бы дорого заплатил, чтобы его избежать. Но я догреб. И дотащил своего спутника. К счастью, прибой был невелик — нас не разбило о камни.

Я с трудом выполз на берег, ползя на четвереньках и таща за руку мальчика. Дотащился ровно до того места, где нас не могло смыть волнами и потерял сознание. Должно быть, надолго — когда я очнулся, далеко за горизонтом занимался рассвет. Бледно-зеленый и тусклый. Тут же меня словно ударило о землю — я забыл о мальчике. Он лежал ровно так же, как я его оставил — если тогда, в машине, он походил на полутруп, то теперь просто казался покойником. Отгоняя страшные мысли, я начал его осматривать. Сердце билось едва-едва. Дыхание было едва уловимым. Когда я оттянул веко, зрачки были сужены в точку и не реагировали на свет зажженного мной маленького шарика. Хуже состояние вообразить было трудно.

Я поднял его на руки, и тут же понял, что не смогу унести подобную тяжесть. Тогда я потащил его, молясь всем богам всех миров, чтобы это не было последней каплей. Чуть поодаль, на берегу, можно было развести костер — валялись выброшенные прибоем обломки деревьев. Я зажег их, достал из непромокающих мешков снаряжения котелок и травы, заварил чай. Поставил палатку и укрыл Мейтина всем, чем было можно. Он по-прежнему не приходил в сознание. Заварив самые сильные травы, я слегка остудил отвар и стал потихоньку вливать его мальчику в рот. Он проглотил часть — это меня немного обнадежило. Я, не переставая, растирал ему руки и ноги — совершенно ледяные. Но он не приходил в себя. Несмотря на все мои усилия. К середине дня его обморок сменился глубоким сном — лихорадочным, неровным, но совершенно непробудным. Он бредил: обрывки фраз, какие-то имена, крики и стоны…

Я не мог ничего сделать — магию я использовать был не в силах. Мне самому нужно было выспаться и отдохнуть, чтобы я смог сделать что-то, действительно стоящее. Я задремал — и проснулся через какое-то время от зловещей тишины. Мальчик опять впал в кому.

Я шлепал его по щекам, теребил, растирал руки, пытался согреть теплом своего тела — и плакал. От своего бессилия, от страха потерять его. Это было страшным для меня самого — я и не знал, что умею плакать. Вгоняя заговоренный кинжал в сердце Мейт, неся на руках ее бездыханное тело, я не плакал — я клялся отомстить. А теперь… мстить было некому. И я не знал, что же мне делать. Прижимая его к себе, я шептал — должно быть, со стороны это выглядело сущим бредом:

— Не уходи, прошу тебя, милый мой, Мейтин, мой мальчик! Thenno, hiennau… Не уходи, это новый мир, он ждет тебя… Очнись же, очнись…

К вечеру ему стало лучше. Он уснул спокойнее, чем до того. Уснул, вцепившись в мою руку ледяными пальцами. И я тоже заснул — пусть это было эгоизмом, но я не мог не заснуть, не провалиться в темную душную дрему без видений, только с одним ощущением страха и близкой потери. Мы проспали до утра. Ранним утром я вылез из палатки в поисках еды. Берег был усеян какими-то раковинами и выброшенной рыбой. Я проверил ее на сьедобность, она оказалась вполне пригодной — нашу расу вообще трудно отравить. Но могли встречаться и исключения. Рыбу я запек, моллюсков кинул в кипящую воду. Полученное варево было если и невкусным, то довольно питательным. Когда я залез в палатку, мальчик открыл глаза и даже попытался мне улыбнуться. Я даже выронил рыбу, которая тут же закапала шкуры жирным соком. Говорить он еще не мог. Да и есть толком — тоже. Но я старался запихнуть в него побольше отвара из трав и бульона. И он опять заснул, заснул и я.

Это был самый бредовый из всех моих снов. Я шел куда-то по улице чужого города с огромными домами. Мимо меня сновали огромные машины. Дорога менялась прямо под ногами — я шел то вверх в гору по брусчатке, то вниз по странному дорожному покрытию, которое проминалось под ногами. Я кого-то искал… а люди, что попадались мне навстречу, норовили меня ударить или пнуть. А я был слабым — настолько, что не мог даже увернуться. И я шел, шел под градом ударов, спотыкаясь о подставленные ноги, падая лицом почему-то только в грязь. Потом я увидел того, кого искал — маленького остроухого мальчишку. Я знал, что это — тоже я. Он кинулся прочь, я бежал за ним… я бежал, бежал и никак не мог его догнать. И потом упал откуда-то с огромной высоты, и падал, падал… и разбился об острые скалы внизу..

Когда я проснулся, должно быть, была ночь. У меня болело горло, болели глаза. Я прикоснулся рукой ко лбу — жар. Пустяки, как нибудь переживу. Мальчик не спал, видимо, уже давно. Он выглядел утомленным.

— Как ты?

— Плохо, милорд. Не могу даже пошевелиться.

Голос был слабым и хриплым. Глаза — тусклыми и мутными. Я не знал, признаки ли это выздоровления от вчерашнего состояния, или начало новой болезни. Но сделать я все еще ничего не мог. А потому мы спали. Когда я просыпался, я ковылял на берег, собирал моллюсков и варил из них похлебку, поил мальчика и ел сам. Сколько дней прошло в бесконечном сне — я не знал. Но с каждым пробуждением мальчик выглядел бодрее… совсем чуточчку бодрее, но это было хоть что-то. Потом, устав спать, мы разговаривали, пока опять не засыпали. Меня все время лихорадило, я пил настой из лечебных трав — он помогал, но медленно. Так неспешно тянулось время: сон — еда — сон — разговоры.

— Мне страшно, милорд. Я чувствую себя беспомощным в этих странствиях. Я боюсь, проклятье! Я не в силах быть таким же, как вы. Я только обуза для вас.

— Мейтин, милый… если бы ты был для меня обузой, я бы не взял тебя с собой. А ты — мой друг, мой помощник, мой thenno.

— Но почему? Почему именно я? Потому что я похож на сестру?

Ох, как же мне хотелось сейчас дать ему пощечину! Он же знал, насколько я не люблю разговоров о Мейт. Особенно в таком ключе. И все же он меня спрашивал.

— Ты помнишь, как мы встретились?

— Да, конечно.

— Мейтин, почему ты тогда ответил мне согласием? Из страха? Из какой-то хитрости?

Удар за удар. Мальчик слегка покраснел.

— Нет, милорд. Нет. Я… Тогда я стоял перед вами, обнаженный, беспомощный, всецело в вашей власти. Я видел, что вы беспощадны, что способны на любую жестокость — и все же вы были весьма добры со мной. Учитывая, как я к вам попал. Я видел, что вы вольны сделать со мной все, что угодно. Пытать, убить, взять силой. И это… Это мне нравилось, милорд. Вы понимаете? Нравилось. Больше, чем нравилось. Это… Это будило что-то странное во мне. Мне хотелось это испытать — вашу жестокость. Насилие. Ваше насилие. Это возбуждало.

Он замолчал, облизывая пересохшие губы. Потом лег, прикрыл глаза рукой и продолжил:

— Я чувствовал это, сидя связанным на той скамье. Я думал о том, какими бы могли быть ваши руки, когда вы допрашивали меня. Я думал об этом, когда выкладывал все свои секреты. Я видел ваш взгляд, чувствовал мысли — я Слышащий, милорд — когда вы смотрели на меня. Оценивающе. И с желанием. И я думал только об одном — выглядеть более привлекательным. Наверное, это звучит глупо — выглядеть желанным в то время, как тебя допрашивают. И все же… я не мог думать о чем-то ином.