Взгляд Паджеро перебежал с узкого мыса на безлюдную поверхность озера. Серая стылая вода колыхалась ленивой волной, местами покачивая крупные льдины — день-два, и озеро станет, скованное морозом, а ещё через десяток, примерно, дней до стен замка можно будет добраться с любой стороны — лёд уже будет достаточно крепок, чтобы выдержать вес всадника с полным вооружением. Король, уговорив мятежников сдаться, выиграл не меньше пятнадцати дней для своих планов и сохранил не одну сотню жизней своих солдат… Наших солдат…
Да, нехорошо получилось тогда, в штабной палатке — огорчили короля пустыми обидами: бои подавай, подвиги подавай, награды подавай… От некоторых наград не знаешь куда деваться. И не поручишь никому — первая присяга сюзерену: не выслушаешь лично — обид будет не на одно поколение. А долг перед не рождённым ещё ребёнком обязывал соблюсти все традиции и обычаи: вассалы даже тени неуважения не должны выказать сыну Фирсоффа. Король не зря назвал это дело семейным и выделил его, Паджеро, в графы. Но как же хочется сесть в седло, обнажить меч и…
Хотя, если разобраться, то не так уж и неправы были перед королём полководцы: солдату нужны сражения, чтобы чувствовать себя нужным. А так, без битвы, он — дурень дурнем, болван, обвешанный с ног до головы железом. Счастливчик Хермон — Паджеро отправил его по окрестным баронам дружины отнимать — там тебе и дело, для короля и Раттанара полезное, и, если повезёт, то и возможность свой меч опробовать. Хорошего парня Джаллон отдал — сам теперь жалеет, небось. Бывший капрал легко освоился с ролью лейтенанта, и стал незаменим, как раньше, среди дворцовых стражей, был незаменим Илорин. Самому бы поехать, но эта вассальная клятва…
А ведь он, Паджеро, после битвы на постоялом дворе «Голова лося», не убил ещё ни одного врага, не отомстил пока за смерть Фирсоффа и почти всей его свиты… Да, что там — не отомстил! Ещё и не начинал мстить, и кровь убитого приёмного отца вопиет — до звона в ушах, до боли в груди, до жидкого огня в крови… А тут сиди, клятвы слушай…
Не засчитывать же себе, в уплату долга крови, жизни того жалкого десятка мятежников, что были повешены накануне. К тому же, в их смерти заслуги полковника нет: после сдачи замка Паджеро суд над пленными вершил странным способом. Собрав всех во двор, объявил:
— Мне разбираться с вами недосуг. Выискивать вину каждого и размер её определять я не стану. Вы все друг друга знаете! Знаете, кто, чем и когда провинился перед Короной и перед Раттанаром. Сами и решайте, кто из вас и какого наказания заслужил. Как решите, так и делайте…
И — что же? Решили и — сделали. Десяток повесили, потом друг друга плетями перепороли, потом — первыми, клятву верности ему принесли. Сейчас зубами готовы землю рыть, искупая прошлые вины…
А земли-то — что же с ней делать, с землёй? Управляющего, где бы найти — всем графством распоряжаться? Или каждой вотчине своего, отдельного, назначать? И Бахардену — тоже? Бедная, бедная голова, бедная, бедная…
Паджеро обгрыз индюшачью ногу и кинул косточку в озеро. Она упала на льдину, и каталась по ней некоторое время — при каждом подъёме волны, потом скатилась в воду. Полковник допил вино и, сунув пустой кубок подоспевшему слуге (надо же — слугами обзавёлся), нехотя спустился вниз — клятвы дослушивать…
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. Раттанар. Заседание Кабинета.
— Прежде, чем мы перейдём к делам, я хотел бы сказать вам несколько слов, господа министры. Сегодня, въезжая в Раттанар, я был удивлён… даже, пожалуй, раздосадован… Я не стану выяснять причин, и не желаю выслушивать ваших объяснений. Вполне может быть так, что мне и выяснять нечего, и всё случившееся именно случайностью и является… Вы, все, имеете право на неприязнь или неуважение, на злость и обиду, как и любой раттанарский подданный. Но, в отличие от него, от любого подданного, вы не имеете права показывать свои чувства, особенно публично! Я запрещаю вам это! Я категорически вам это запрещаю! Если вы, когда-нибудь, на любом общественном действе, будь это приезд короля, или встреча посла, или траурный митинг, или народное празднество… Если вы, господа, когда-нибудь, позволите себе показать даже всего лишь одному постороннему зрителю, что вы больше не являетесь группой единомышленников, что между вами существуют трения, которые могут это единство разорвать и могут быть для этого использованы — клянусь всеми богами Соргона!.. Тем единым богом клянусь, в которого верит мой народ!.. Короной своей и своей жизнью клянусь: я вам такие взаимные обиды и недовольства друг другом устрою — одни только перья полетят! Не можете работать на победу? Не можете жертвовать собой — во имя будущего всего населения Соргона? Убирайтесь отсюда к чёртовой матери, и чтобы духу вашего возле меня и близко не было! — король, произнося это вступительное к заседанию Кабинета слово, ходил вокруг стола, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. — Мои командиры плачутся, что не подрались, что не смогли пролить ни своей, ни своих солдат крови… Что не залили обширных земель Раттанара кровью своих соотечественников… Мои министры встречают короля из военного похода, разбежавшись по разным углам столицы, и королю, чтобы с ними увидеться, и задать свои вопросы, приходится их разыскивать на глазах у всего населения… — Василий вдруг резко остановился: — Ладно, проехали… Эй, кто там! Подайте вина! В горле совершенно пересохло…
Из приёмной вошёл Клонмел, неся в одной руке кубок, в другой — кувшин с вином. Король оттолкнул руку с кубком, и выпил вина из кувшина, аккуратно выпил, ни капли не пролив. На своё место за столом Кабинета он сел уже совершенно спокойный, и ровным, благожелательным голосом произнёс:
— Вас, Ваше Величество, и вас, госпожа Апсала, мои слова совершенно не касаются. Итак, начнём наше заседание, пожалуй…
Магда кивнула, и по царственному её кивку даже самый тупой наблюдатель легко мог понять, что королева и не думала принимать слова Василия на свой счёт. Апсала же с восторгом смотрела на короля, одобрительно улыбаясь, и он не сдержался, ответил ей такой же открытой улыбкой. Гроза королевского гнева пронеслась по кабинету и — растаяла, оставив министрам на память мелкую дрожь в коленках и сосущую пустоту внутри — от мысли, что пощады не будет.
«— Была вина на Ваших министрах, сир, или Вы её надумали, но хвоста своему Кабинету Вы накрутили по взрослому. Только вот загадок от Вас исходит всё больше и больше: то — пионерская зорька, то — чёртова мать. Хи-хи-хи… Всех, кто с Вами имеет дело, скоро придётся определять в дурдом — попробуй, догадайся, что имеет в виду король. А у них самих, у Их сердитого Величества, разъяснений сейчас не спросишь — очень уж строги они нынче… Хи-хи-хи…»
Заседание Кабинета пошло привычным уже ходом: Василий задавал вопросы, выслушивал ответы и давал указания. Послушные королю министры проявили своё полное единодушие, не высказав ни одной, свежей, идеи или, хотя бы, пусть и необдуманной, но своей, оригинальной мысли. Итогов встречи с Блаффом король Кабинету не открыл, и любопытства по этому поводу проявлено не было никакого — «нема дурных вопросы задавать, — отметила Капа, — опосля такого долбежу».
Верный своему слову — не вмешиваться в управление Раттанаром — король покинул заседание, когда выяснил всё, что его интересовало в плане дальнейшего хода войны. Клонмел остался в приёмной, чтобы пригласить Вустера, Кассерина, Инувика и Бренна ещё на одну беседу Василия с Блаффом — Старейший оказался жутко упрямым гномом и мало в чём уступил королю. Сорвав свою досаду на министрах, Василий решил предпринять ещё одну, массированную, атаку представителя Железной Горы: без точной и быстрой информации Масок не победить…
2. Раттанар. Королевский дворец.
Пока Кабинет обсуждал текущие раттанарские вопросы, король бесцельно бродил по дворцу, мимоходом разглядывая некоторые предметы роскоши. Не будучи тонким ценителем искусства, и, не имея врождённой тяги к накопительству и богатству, неправильный соргонский монарх не испытывал восторгов при виде гобеленов, картин, золота или драгоценных камней. Его внимание привлекали небольшие резные вещицы: шкатулки, статуэтки, подсвечники, среди которых он отдавал предпочтение работам по дереву. Сохранившееся в них тепло прошлой жизни — жизни дуба с раскидистой кроной, или душистой вишни, или смолянистой сосны — вызывало в короле ответную волну тепла, и он расслабился, расчувствовался, и затеял сам с собой увлекательную игру, стараясь угадать породу дерева в той или иной безделушке.
