Такая своеобразная реакция на бесследно ушедшие страхи перед неведомым Разрушителем вызвала у капрала повязок отвращение. Махнув рукой на разгильдяев, он приказал своим бойцам ставить вокруг палаток частокол, возводя отдельную крепость для своей сотни. Насмешки пограничников и патрулей капрал без труда пресёк, всего лишь положив руку на рукоять меча: рассказы о бесстрашии повязок и их равнодушии к смерти сделали остальное — насмешники предпочли прикусить языки, пока ещё было что прикусывать. Один только хайдамарский лейтенант-пограничник рискнул вызвать капрала повязок на разговор по поводу частокола:
— Зачем ты заставляешь солдат надрываться? Какую угрозу ты ждёшь из Хайдамара после присяги твоему королю? Теперь уже нашему королю…
— Присяга — присягой, — ответил ему капрал, — но хайдамарский Безликий всё ещё цел. И никто не знает, где он скрывается со своим табуном. Если он объявится здесь, чтобы захватить Аквиннар, он встретит достойный отпор, хотя бы с моей стороны… Я не хочу впустую положить свою сотню из-за вашей беспечности, а за частоколом нас будет не так-то просто взять…
— Смотри, накаркаешь…
— Мы видели врага… Мы били врага… И мы всегда готовы бить врага… С вами или без вас, но аквиннарскую границу мы закроем…
Хотел капрал добавить в объяснение своих действий слова короля: «Небитые люди всегда беспечны», но смолчал, понял, что никто его не услышит. Небитые, они к любым доводам рассудка глухи, не только к чужим словам. Даже если автор умных слов — сам король.
«Каждый делает свою работу так, как её понимает, — подумал капрал. — Своего понимания службы я никому в голову не вложу, а дел и без этих… небитых… полно. Что могу — сделаю, а этим я — не судья…»
Хайдамарский лейтенант оставил капрала в покое и даже попробовал поднять дисциплину на своей заставе. Хватило, правда, его не надолго: мирное благодушие снова одержало верх, и через два дня всё вернулось к прежнему разгильдяйству. Но от цветных повязок отстали — ну их: хотят вкалывать зазря — пусть вкалывают, пусть всё ущелье перекроют своим частоколом — лишь бы другим наслаждаться жизнью не мешали.
Сто фанатично настроенных людей за пять дней непрерывных трудов вполне способны выстроить нехитрую крепость. Что и доказали цветные повязки, завершив частокол примерно за этот срок. Самая трудоёмкая работа — долбление траншеи в мёрзлой земле — как раз и определила затраченное на строительство время. Дальше было проще: опустить в траншею комлем бревно, укрепить вынутым из траншеи грунтом и залить водой — зимним цементом, пока не спали морозы. Прорезать в частоколе амбразуры, настелить полати — боевую площадку вдоль стены с внутренней стороны крепости, укрепить угловые брёвна подобием крепостных башен — на это ушло ещё три дня. Ворот в частоколе не делали — ни к чему ворота пехотинцам, а узкая, в три бревна шириной, дверь почти не ослабляла стены, в которой была прорезана…
А потом на границу пришла война. Разбуженные шумом сражения на хайдамарской стороне, цветные повязки заняли свои места на полатях частокола, вглядываясь в ночную темь, в которой шевелилась бесформенная масса вражеского войска. Людские крики, ржание коней, звон обнажаемой для боя стали обтекали частокол, унося шум боя сначала в старый аквиннарский форт, а затем — и далее, на территорию Аквиннара. А в Хайдамаре наступила тишина, лишь ветром оттуда несло едкий дым, да зарево от разгорающегося пожара на заставе осветило дальний конец ущелья. Полыхнуло и рядом — занялись крыши аквиннарского пограничного форта, которые некому уже стало тушить: цена беспечности была уплачена полностью.
Два неистовых штурма частокола цветные повязки отбили почти без потерь, опрокинув и частично переломав штурмовые лестницы, и враги не стали возиться дольше — бросив в своём тылу деревянную крепость после неудачной попытки её поджечь, они ушли вглубь Аквиннара, следуя какой-то своей военной цели…
— Конница, — устало сказал себе капрал. — До двух тысяч всадников… Надеюсь, полковник Бушир их встретит, как надо… А Безликого с табуном среди них не было… Нам теперь одним здесь стоять! Слышите? С рассветом перекроем ущелье, чтобы даже мышь ни в какую сторону мимо нас не проскочила! Пока мы живы, больше ни один враг мимо нас не пройдёт!
— Хо-о-о! Хо-о-о! Хо-о-о! — ответила своему командиру сотня. — Хо-о-о! Хо-о-о!
3. Эрфуртар, обитель Матушки.
— Везучая ты, девонька, — пожилая настоятельница обители Матушки склонилась над Сулой, ощупывая ей живот. — И рана твоя вовремя и хорошо обработана, и к нам тебя доставили быстро. Починим, и следа не останется… Или тебе нужен шрам, как знак воинской доблести?
— Нет-нет, госпожа, никаких шрамов… Кому я со шрамом буду нужна?
— Об этом раньше думать следовало, до того, как в армию лезть. Не женское дело — война… Не понимаю: молодые, здоровые, красивые! Вам бы замуж повыйти, да дома сидеть, нарожавши детишек с десяток. А вы — в железо красоту свою спрятали, да по солдатским обозам бедовать пошли… Ну, куда это годится? Как только родители ваши отпустили таких зелёных девиц в трудную походную жизнь?
Огаста и Сальва смолчали: ворчание жрицы не прекращалось с момента их приезда в обитель, не смотря на то, что настоятельница знала уже прошлое девиц чуть ли не с рождения — из их прежних ответов. Сула же пробыла всё это время без сознания, и потому стала отвечать и оправдываться:
— Как же тут дома сидеть, госпожа? Когда такое в Соргоне творится. Каждый должен бороться, сколько имеет сил…
— Доборолась одна, — проворчала настоятельница. — Теперь в чём только жизнь твоя держится… Ладно-ладно, сырость-то не разводи. Ну, почему глаза на мокром месте?
— А я, правда, совсем здоровая буду? И детей смогу?… И всё прочее?…
— Сможешь, почему не смочь… Разве что за слабосильного замуж выйдешь — тогда да, тогда и Матушка тебе не поможет… Лежи-лежи, не вскакивай, найдём героя для такой бедовой девицы — за простого смертного отдавать не с руки уже как-то…
Огаста не удержалась, прыснула в кулачок, захихикала и Сальва. Настоятельница строго посмотрела на них:
— Ничего смешного не вижу. А мужьям вашим я так скажу, пусть здесь появятся только… Мужики, скажу, как вам не стыдно женщин в бои таскать! Потомства себя лишить хотите? Любимых утраченных не вернёшь — не было случая такого в Соргоне, чтобы мёртвому жизнь вернуть. Ни человеку, ни богу такое не сотворить… На что Матушка щедра, но и она лишь по одной жизни дарует каждому… Ваше дело солдатское, скажу я им, за что и честь вам, и слава, но жён своих под удар врагу подставлять… Вот достану из шкафа посох свой липовый, да посохом ваших мужей, посохом — пока через хребты избитые не дойдёт до них, как любимых беречь… — настоятельница стремительно вышла из кельи Сулы, но дверь закрыла тихо, не хлопнула.
— Куда это она? — недоуменно спросила раненая.
— За посохом пошла, — ответила ей Сальва, — мужей наших бить…
Огаста расхохоталась в голос, рассмеялась и Сальва. Сула, глядя на них, сдерживалась, сдерживалась, но не сдержалась. Тяжело, со стонами и вздохами, стала давиться болезненным смехом, умоляя своих подруг:
— Ой, девочки… ой, прекратите… ой, больно как… Ну, пожалуйста… Огаста… Сальва… ой, не могу…
Отсмеялись, начали делиться с Сулой новостями. Новостей было не много, но разговор получился долгий — как новости рассказывать. Если по каждому поводу восклицать, да обмениваться мнениями, да красиво молчать в нужных местах, да всё говорить с чувством, с восторгом, с радостью… Как же долгому разговору не быть?
— Почему вы здесь, со мной? Рота где-то рядом? — удивилась Сула. За болью от раны, да, и из-за переживания по поводу неожиданного с Илорином объяснения, она не заметила, не обратила внимания на категорический приказ капитана Хобарту: всех девиц оставить в обители.
Мало того, полусотня водяных разбила свои палатки у самых стен приюта Матушки — как для охраны ротных санитарок, а, заодно, и самой обители от мародёров, так и для предотвращения побега Огасты с Сальвой обратно в роту. Сальва была не прочь сбежать — она скучала по Яктуку, и сбежала бы, хотя бы в пику полусотне охраны, но Огаста не поддержала её. Жена Тахата всё ещё страдала от совершённого убийства, да и неприятность с Сулой заставила Огасту по-новому взглянуть на свою службу в армии. Права, права настоятельница: место женщины — у домашнего очага да у детской кроватки. Никак не на поле боя. Женщина призвана давать жизнь, а не отнимать… Нет, Огаста не испугалась, и не утратила веру в полезность своей санитарной работы. Она, как и недавно Илорин, просто лишилась изрядной доли детского романтизма, когда все подвиги легки и бесплатны. Кончилась для неё игра в героиню… Это и попыталась Огаста объяснить своим подругам:
