— Доехал бы и сам — раздалось из кольца склонившихся над раненым лекарей. — От озера до вас же доехал, а здесь уже рядом совсем… Да, и как тут не доехать, если такие вести… — раздался смешок, и Василий понял, что говорит сам раненый, и ещё он понял, что тот совершенно пьян. А солдат не унимался:

— У меня под бинтами доклад лейтенанта где-то замотан: не порвите свиток, прошу! А как мы им дали! Вы бы видели, как мы им дали!.. Только ухо мне отрубили зря… И пальцев на правой жалко: как же меч мне теперь держать? Ни уха тебе, ни пальцев… — и снова тот же пьяный смешок…

Подъехал возок с королевой. Из шатра Василия ей вынесли походный раскладной стул, и усадили под самое Знамя: Василий и верил солдату, и сомневался этой вере своей — слишком неравны были силы, чтобы получить такой результат… Приехавшая с Магдой Апсала присоединилась к Сабаху и прочим лекарям, и под её руководством дело пошло спорее. Вскоре нашлось и письмо Илорина. Король развернул запачканный кровью свиток:

— Это не его почерк!

— Так ведь ранен лейтенант, в правую руку ранен, — отозвался раненый. — У него-то все пальцы целы, но писать самому — пока, увы: диктует он, — и снова начал смеяться.

«Ваше Величество! — надиктовал Илорин. — С помощью Бальсара, всех соргонских богов и перешедших на нашу сторону эрфуртарцев нам удалось уничтожить Безликого и обратить в бегство остатки армии пустоголовых. Подсчёт потерь сейчас ведётся, и по окончании этого скорбного дела я доложу подробнее. Пока же отсылаю с донесением Ваджира — он сильно изранен, но ехать может, и быстрее его никто Раттанара не достигнет. Бальсар немного пострадал при взрыве Маски, но не так сильно, как Вы под Скироной. И уже в сознании: велит Вам кланяться и напоминает о зеркале в Вашем мире, чтобы доказать, что мы — это мы, а не новые хитрости пустоголовых…»

«— Они и сами не верят, сир, что им удалось победить! Бальсар, умница, понимает, что и Вы можете не поверить. А про зеркало только мы вчетвером и знаем… Ну, Вы, я, да Эрин с Бальсаром…»

«— Милость богов и человеческая храбрость… Страшная это для врагов смесь, Капа. Как думаешь?»

«— Думаю, что Вам снова повезло. Очередной Ваш военный промах обернулся на Вашу же пользу…»

«— На мою ли? Не на пользу Соргона?»

«— А есть в этом разница, сир?»

Что можно написать о таком сражении, где единственным, по-настоящему управляемым предметом, оказывается только меч в твоей руке? Илорин бродил по заваленному людскими и лошадиными трупами льду, пытаясь сообразить, каким же оно было, это сражение, и где причина неожиданной над врагами победы? Нет, победителем он себя не чувствовал. Не проявил он ни малейших способностей полководца, и не командовал боем, что, наверное, должен был делать, а всего лишь стремился выжить в беспорядочной свалке из людей и коней. И — выжил. Раненый — но выжил.

Теперь он опять становился командиром дворцовых стражей, и, пока Баямо возился с разрубленной в двух местах его правой рукой, наскоро надиктовал мальчишке Бобо, из учеников Бальсара, письмо королю. Письмо повёз Ваджир, израненный не настолько сильно, чтобы дать себя уложить в койку до выздоровления, но не пригодный уже для дальнейших планов лейтенанта. А планы у лейтенанта были. Планы неясные, планы нечёткие, едва заметный скелет, а не планы, но они сидели в голове Илорина и медленно обрастали мясом идей, пока он задумчиво вышагивал по полю боя, пытаясь увидеть всё сражение в целом, считая, что это положено командиру…

Кто из дворцовых стражей мечтал о подвигах, тот в сражении на льду озера Глубокого отгрёб этих подвигов полной мерой: даже вместе с перебежчиками численность защитников Раттанара была намного меньше армии пустоголовых. Правда, шумный и эффектный конец Безликого резко снизил наступательный порыв у вражеских солдат, да и путаница с перебежчиками сильно повлияла на стройность их рядов. Задние, воспользовавшись атакой Илорина, отвлёкшей на себя внимание их командиров, потихоньку стали удаляться от места боя, и, чем дальше, тем быстрее — двинулись обратно в Эрфуртар. До повального бегства было ещё далеко, но становилось очевидным, что часть армии, набранная страхом, явно сражаться не желала. Опасаться следовало баронских дружинников, связанных вассальной клятвой, да тех добровольных сторонников Разрушителя, кто успел за прошедший месяц проявить в Эрфуртаре свой кровожадный характер, и потому не имел путей для отступления.

Ведомые Илорином, стражи атаковали конницу врага, и на этом все стройные военные теории по стратегии и тактике потеряли всякое значение. Бой превратился в неуправляемую свалку, когда видно только ближайшее окружение. Это и свои, которых можешь прикрыть от удара врага, дотянувшись мечом или подставив щит. И это — враги, которых только и успевай рубать, едва придвинутся на длину твоего меча. В конной свалке ещё присутствуют кони, зубами, копытами, корпусом помогающие своим хозяевам выжить и одолеть врага.

Одолели… Раненых считали сотнями… Так же, как и убитых. У Илорина в строю осталась только треть от прежнего числа стражей, а вместе с уцелевшими перебежчиками едва набиралось до семисот бойцов. Это если с теми считать, кто с Ахвазом на вражеский берег ушёл — проходы в скалах захватить и удерживать до подхода основных сил. А сил-то, как раз, и не было…

Как же победили, в какой момент, когда именно наступил перелом в битве, и эрфуртарские солдаты обратились в неудержимое бегство, сминая по дороге пытающихся их остановить командиров? Может, после того, как он, Илорин, атаковал того барона с чёрным плюмажем на шлеме, и не рассчитал удар из-за плюмажа, промахнулся, и инерцией холостого удара едва не был выброшен из седла? Еле удержался и с удивлением смотрел, как перья плюмажа, кружась, опадают к ногам его коня, а за ними валится и их хозяин, с разрубленной надвое головой.

Кто же его зарубил? Ахваз? Он, вроде бы, наезжал на барона с другой стороны, и никак не сумел бы дотянуться мечом до бароновой головы. Может, Шариф? Знатный оказался боец… Где же он сам? Среди уцелевших его не видно было, значит, здесь где-то, убитый или раненый. Поискать бы, да эти завалы из тел только постепенно разбирать можно, слой за слоем, ряд за рядом. Если раненый кто — замёрзнет, пока до него доберёмся…

— Слушайте меня все! — голос лейтенанта был слегка хрипловат — накричался в бою, и даже не помнил, что именно орал. — Слушайте меня все! Отбирать и раненых, и убитых только с белыми повязками на рукаве. Остальных — под лёд, в полынью бросайте! Слышали? В полынью — нам бы своих спасти, кого успеем… А этих пусть боги спасают, если охота есть…

— А раненых ихних куда? — спросил кто-то из солдат или магов, разбирающих завалы тел.

— Я же сказал — в полынью. Наших вон сколько полегло — чего врагов жалеть… — и не хриплый уже был у Илорина голос, а жёсткий и злой, и от злости этой звонкий до боли в ушах. — Только так — в полынью!

Столкнулся жаждущий подвигов лейтенант с ценой, которую за подвиги плотить приходится, и ожесточился, на врагов озверел, за каждого мёртвого стража возжаждал вражеской крови. Вот когда по настоящему кончилось детство Илорина, и началась ответственная взрослая жизнь. И понял он тогда, что следует ему делать, и скелетный план обрёл истинную плоть, и лейтенант принял важное решение — для дела важное, не для себя. Жажда подвигов оказалась недолгой и умерла на окровавленном льду озера Глубокого. Осталась простая солдатская работа: бить врагов до полной победы, и так бить, чтобы после него добивать не пришлось. Так бить, как этой ночью бил рассердившийся Ставр: спешенный, без меча, голыми руками валил он всадников, и никто не вставал после его ударов.

Это он ударом кулака сбил с ног коня другого барона, тоже из командиров пустоголовых, и свернул барону шею, раньше, чем дружинники взяли его в мечи. И посеченный, залитый кровью и своей, и вражеской, выхватывал из стремени то одного, то другого противника, и давил, ломал, рвал руками на части. И теперь лежит в наваленной им груде тел, убитый, но не побеждённый. Может с него, со Ставра, и началась победа дворцовых стражей Раттанара?