Ледбиттер по-прежнему гнал машину к Ричмонду. Они уже подъезжали. Если б не задержка, они давно бы уже были на месте. Для Ледбиттера Ричмонд был городок как городок, ничуть не лучше других: когда он ездил туда гулять с Кларисой, он казался ему ничего, но в остальное время никаких эмоций не вызывал.

Начинало темнеть. Он не видел, что творилось на заднем сиденье. Полумрак превратил стеклянную перегородку в глухую стену. А впрочем, пусть делают что хотят — пусть перегрызают друг другу глотки, ему наплевать. В воскресенье в это время будет еще совсем светло — с воскресенья вводится летнее время, не забыть бы перевести часы. Он-то не забудет, а вот за клиентов поручиться трудно. Кое-кто из них как пить дать прозевает, проспит — проспит в прямом смысле! Одна его пассажирка иногда ездила в церковь к ранней службе: однажды он заезжает за ней ровно в 7.45, а она сладко спит — забыла перевести часы. У нее получилась неувязочка со спасением души, а он прокатился за здорово живешь.

Удивляться, впрочем, особенно нечему — такая уж у него работа, где случается всякое, в том числе и ссоры между пассажирами. Интересно, чем все это кончится. Пока ясно одно: дело приняло серьезный оборот, только непонятно, как это может отразиться на нем самом. Господи, до чего быстро темнеет! Жаль, нельзя переставить стрелки сейчас. Мысль о том, что это можно будет сделать только в воскресенье, больно отозвалась в его усталом сознании. Эх, перескочить бы через час, и сразу все изменилось бы — новые места, новые люди, новые мысли. Новая жизнь! Куда там — он безнадежно увяз в настоящем, да и в прошлом тоже.

Тут он попробовал представить свое нынешнее положение в виде физического тела, чтобы можно было измерить его или взвесить на обыкновенных весах и тем самым получить наглядное представление о том, насколько все это серьезно. Уменьшаются или увеличиваются его проблемы? Легчает или тяжелеет на душе? В чем суть происходящего? Как все это отразится на нем? За перегородкой он был как в вакууме. Что там, за стеклом? Мир или война? Ему показалось, что они утихомирились. Потом все опять пришло в смятение. В стекло забарабанили. Ледбиттер отодвинул перегородку.

— Прошу прощения, Ледбиттер, — сказал Хьюи, — но моя спутница плохо себя чувствует. Отвезите нас обратно в Кэмден-Хилл.

— Хорошо, сэр, — отозвался Ледбиттер, а про себя подумал: «Это уже второй раз! Только теперь они вряд ли передумают. Похоже, больше мне их не возить».

— Может быть, мадам хочет глоток бренди, — предложил он. — У меня есть немного — так, на всякий случай, вдруг пассажиру станет нехорошо. Сам-то я не пью, — добавил он.

— Хочешь выпить? — спросил Хьюи Констанцию.

— Да... нет, то есть да. Вы очень предусмотрительны, мистер Ледбиттер, — забормотала Констанция, — а у вас есть стакан?

Ледбиттер достал все необходимое.

— Какая прелесть! — восхитилась она. — Не машина, а самый настоящий бар. — Тут она истерически расхохоталась, сделала глоток, поперхнулась и закашлялась. — Спасибо, — наконец проговорила она. — Мне сразу стало лучше. А ты не хочешь немножко бренди, Хьюи, если, конечно, мистер Ледбиттер не возражает?

— Нет, благодарю, — отозвался Хьюи. — Ты в общем-то была права: праздновать нам нечего.

«Опять начинают цапаться», — подумал Ледбиттер.

— Почему бы нам не отметить наше расставание? — усмехнулась Констанция. — Скажи честно, Хьюи, ты ведь меня не любишь? Ты считаешь меня мошенницей? Ну так давай выпьем на прощание.

— Вряд ли у водителя есть второй стакан, — сказал Хьюи.

— Боюсь, что нет, сэр.

— Ну так и выпей из моего, — предложила Констанция. — Тебе не привыкать!

— Спасибо, но я лучше не буду.

— Почему?

— Что-то не хочется.

— Мистер Ледбиттер, — попросила Констанция, — позвольте мне еще глоточек. Налейте, если вам не трудно.

Ледбиттер обернулся и снова наполнил протянутый ему стакан, который, хоть и казался маленьким, вмещал совсем не мало.

— Ой, льется через край! — воскликнула Констанция. — Пожалуйста, остановите машину и зажгите свет.

Ледбиттер сделал, как она просила. Зажглась лампочка и безжалостно высветила Хьюи и Констанцию, которые забились по углам, стараясь быть как можно дальше друг от друга. На лице Хьюи застыла злоба. Вконец расстроенная Констанция казалась сильно постаревшей — вместе они удивительно напоминали карикатуру на ссорящихся супругов.

Констанция залпом выпила полстакана, поперхнулась и сказала:

— Дорогой мистер Ледбиттер! По-моему, вы добрый человек, во всяком случае, у вас доброе лицо (никто до этого не говорил Ледбиттеру ничего подобного), пожалуйста, посоветуйте мне, как убедить этого упрямого и жестокого человека, что я не делала того, в чем он меня подозревает. Он утверждает, что этого не мог сделать никто, кроме меня, но откуда он знает? Я не святая и никогда святой не прикидывалась, да и от сверхправдивости не страдала — в чем, кстати сказать, тоже не оригинальна. Но в таком деле я не стала бы лгать — зачем мне это надо? Не так я устроена, и он это прекрасно знает. Когда один человек очень любит другого человека, мистер Ледбиттер, между ними бывает всякое, и я теперь стыжусь за некоторые свои поступки. Но я в жизни не послала бы никому анонимного письма — это не в моем характере, и я была уверена, что он это поймет — он же совсем не глупый человек, хотя и неважный художник. Дорогой мистер Ледбиттер, может быть, вы выпьете со мной за компанию?

Дрожащей рукой она протянула ему стакан, но Ледбиттер покачал головой:

— Прошу прощения, мадам, но я не пью.

— Это вы напрасно, — сказала Констанция. — Выпьешь — и сразу на душе делается веселее. Впрочем, какое уж тут веселье! Он говорит, что я его погубила. А знаете, почему? Потому что, по его убеждению, я послала анонимку, и теперь он не может жениться на богачке и роскошно бездельничать. Но он не понимает, что своими нелепыми обвинениями губит меня... Да нет, я хотела сказать не это. Дело в другом. Скажу все, как есть. Даже если б вдруг я решилась на такое письмо, то только потому, что люблю его и мне было бы невыносимо больно его потерять. Может быть, потом он бы простил меня, а я его — за то, что он заподозрил меня в такой низости. Но он меня не любит. Ему противно пить со мной из одного стакана — вот что ужасно. Но такое бессердечие не пройдет даром ни ему, ни его искусству. Человек без чувства мертв для искусства. Тьфу, стихи вдруг получились: чувство — искусство. Потеха. На первый взгляд ничего страшного не случилось — подумаешь, анонимка. В газетах об этом не напечатают! Но мне-то что с того, она теперь будет преследовать меня кошмаром всю жизнь. Дорогой мистер Ледбиттер! Мне почему-то кажется, что вы замечательно разбираетесь в людях. Вы столько всего перевидали. Умоляю вас, скажите этому человеку, что я тут ни при чем.

Ледбиттер промолчал и нажал на стартер. Когда машина тронулась, он сказал:

— Вы тут ни при чем.

Наступила пауза, продолжавшаяся до тех пор, пока Констанция не сказала с нервным смешком:

— Ты слышал, Хьюи? Он говорит, что я тут ни при чем.

— Откуда ему знать? — фыркнул Хьюи.

— Я знаю, кто послал письмо, — ответил Ледбиттер. На сей раз молчание оказалось гораздо более продолжительным и несколько иного свойства.

— Если знаете, то скажите, кто это? — потребовал Хьюи.

Ледбиттер не удостоил его ответом.

— Но, Хьюи, — вмешалась Констанция, — не приставай к нему. Он сказал, что я тут ни при чем. Чего еще ты хочешь? — В ее голосе было столько ликования, что, казалось, говорит не она, а другая женщина.

— Чего я еще хочу? — свирепо повторил Хьюи. — Я хочу знать, кто же все-таки...

— Но, милый мой, неужели так важно, кто именно послал письмо. Главное, что я его не посылала. Теперь у нас все будет по-старому. Любимый, я так счастлива. Поцелуй меня, Хьюи.