В разгар их празднества к столу подошел портье и спросил Хьюи:

— Простите, вы мистер Кантрип?

— Да, я, — отвечал тот с таким самодовольством, словно это была не фамилия, а титул, которым могли похвастаться лишь немногие.

— С вами желает переговорить ваш шофер.

Хьюи поднялся и вышел из-за стола. Вскоре он вернулся.

— Ничего серьезного, — пояснил он удивленной Констанции. — Просто ему понадобилось домой. У него заболела жена.

Это вызвало у обоих бурный приступ смеха — не по бессердечию, не потому вовсе, что в болезни жены шофера есть что-то комичное, — просто теперь, в их новом состоянии все казалось им безумно смешным.

— Но как же мы доберемся до дома? — спросила Констанция.

— Он сказал, чтобы мы не беспокоились — за нами заедет другая машина.

— Ты посмотри, как у них все прекрасно налажено, — отозвалась Констанция, с немалым трудом переключаясь на проблемы внешнего мира, — все, что не имело прямого отношения к ней и Хьюи, представлялось ей теперь призрачно-нереальным.

— Откуда же он узнал про жену? — столь же машинально поинтересовалась она спустя мгновение.

— Судя по всему, он всегда звонит ей, если уезжает надолго.

— Какой идеальный муж! Надеюсь, ты будешь таким же.

— Можешь не сомневаться.

Ледбиттер еще раз перечитал послание. Как бывает со многими, а может быть и со всеми анонимными письмами, это был далеко не первый вариант. Предыдущие плоды его творчества один за другим отправлялись в унитаз. Работа была кропотливая и утомительная: всякий раз он старательно выводил придуманный текст печатными буквами, а потом читал и понимал: что-то не то. Последний вариант тоже не вполне удовлетворил автора; он исправил: «Возможно, вам будет интересно» на «Думаю, что вам следует знать об этом» и переписал письмо еще раз. Может быть, ей и не будет интересно, но в том, что знать об этом следует, он не сомневался.

Не сомневался?

С того самого вечера (это было несколько дней назад), когда он, к собственному удивлению, сел в машину и укатил домой, оставив влюбленную парочку наслаждаться обедом в отеле Ричмонда, и тем самым нанес себе убыток по меньшей мере в две гинеи (пришлось заказывать для них вторую машину), он с такой легкостью стал отдаваться самым противоречивым чувствам, что совершенно утратил контроль над самим собой. Как он ни пытался выкинуть из головы леди Франклин, у него ничего не получалось. Она напоминала ему денежную сумму, которая в равной степени могла быть отнесена и к прибыли и к убыткам — в зависимости от прихоти бухгалтера. В прошлом леди Франклин явно фигурировала в графе прибылей, причем это была его рекордная прибыль. Зато теперь она ассоциировалась у него с убытками, он думал о ней только как о потерянном ценном клиенте, который, если бы не его проклятая глупость, с течением времени приобрел бы еще большую ценность. В этом смысле он никак не мог спутать ее с Франсес, своей мифической женой, вторым «я» леди Франклин. Что же касается Франсес, если она прочно значилась в графе прибылей, напоминая о том, кем стала бы для него леди Франклин, если бы их отношения развивались в соответствии с его планами. Франсес была леди Франклин, лишенная недостатков леди Франклин: вызывая в воображении мифическую леди Франклин, он тем самым мог не думать о настоящей леди Франклин.

Но разговор между его пассажирами в тот вечер нарушил это неустойчивое равновесие — еще до того, как Хьюи и Констанция затеяли выяснение отношений, два этих образа слились воедино. Напрасно Ледбиттер пытался обрести былую циничность, вспоминая, как она его тогда оскорбила. Так ей и надо, так ей и надо, твердил он себе, допрыгалась, доигралась! Сначала кокетничает со мной напропалую, кружит голову, а потом мне от ворот поворот: я, видите ли, ей не пара! Но я-то, по крайней мере, не прячу любовницу на заднем сиденье и, уж можете быть спокойны, ни с кем не крутил бы романов на ее денежки. Она бы получила меня в полное и безраздельное пользование.

Но тут его вдруг охватило чувство нежности, щемящее до боли, и нахлынуло оно так внезапно, так властно и неукротимо, что смыло из памяти все его печали и обиды. Словно пробуждаясь от наркоза, он не мог вспомнить, что с ним было раньше, не мог понять, куда делось его прежнее «я». Как человек дисциплины, он удержался от страстного желания высказать этой парочке все, что о них думает, и заставил себя везти их обратно в Ричмонд — но на большее уже не хватило сил. Он не мог заставить себя спокойно внимать тому, что они скажут друг другу на пути в Лондон, он больше за себя не ручался. В тот день, возвращаясь домой в одиночестве, он позволил себе размечтаться о леди Франклин. Впервые он думал о ней вне делового контекста и даже вне связи с реальностью: в мечтах она была такой, какой он хотел ее видеть, и между ними не было никаких преград. Воображение уносило его в заоблачные выси. Но даже самая смелая фантазия нуждается в реальном фоне, обстановке, в правдоподобии деталей, и потому он стал вспоминать места, которые они посещали вместе. Сначала в его сознании возник образ дверцы — дверцы автомашины, которая то открывалась, то закрывалась, а леди Франклин то появлялась, то исчезала. В Ледбиттере всегда теплился очаг сопротивления тому воздействию, которое оказывала на него леди Франклин: что-то в ней вызывало протест, смутное опасение, что общение с ней губительно для его основных жизненных ценностей. Почему он так ополчился против нее, почему он был уверен, что она — как и все женщины вообще — всегда готова посягнуть на его свободу, на его образ жизни? Теперь же, в мире фантазии, сопротивление ослабло. Он уже был готов признать ее доброту, чего раньше не сделал бы ни за что, объяснив ее тысячью других причин — капризом, желанием пустить пыль в глаза, его собственным, Ледбиттера, обаянием, но только не тем, чем она была вызвана на самом деле — общей благорасположенностью к людям. Он вряд ли пришел бы в восторг от такого объяснения (но, с другой стороны, мало кто на его месте обрадовался бы!). Ледбиттер считал, что щедрость леди Франклин предназначалась ему одному: она увидела в нем то, чего не заметили остальные! Он не раз возвращался к этой мысли, когда воображал себя семейным человеком, хотя вполне отдавал себе отчет, что фантазии фантазиями, а от реальности никуда не деться. Леди Франклин реально существовала. Франсес, Дон, Пат и Сюзи оставались бесплотными призраками.

Он никак не мог понять (и в общем-то не очень пытался), почему, думая о леди Франклин, он неизменно испытывал какое-то умиротворение. Он походил на путника, который, проплутав всю ночь в глухой чащобе и только на рассвете выбравшись из леса, любуется восходом солнца и, исполняясь внутреннего ликованья, забывает и о своих ночных странствиях, и о том, что если б не они, он бы сейчас вряд ли имел возможность радоваться свету дня. В сердце Ледбиттера поселилась любовь, потеснив прежнего жильца, который удивительным образом ничего против не имел. Прежде там жила враждебность к окружающему миру. Это не была ненависть: в ненависти есть что-то личное, ненавидеть означало оказывать своим противникам слишком много внимания — роскошь, на которую он не был способен. Даже на войне Ледбиттер не испытывал ненависти к противнику — только враждебность, и всегда был лоялен к своим соратникам. К последним, впрочем, он относился по-разному и порой сильно недолюбливал многих из них, но неизменно сохранял лояльность. Его беда заключалась в том, что, демобилизовавшись, он так и не сумел отыскать новых соратников; сжигавшая его потребность быть лояльным не находила себе применения. Но теперь все встало на свои места. Над леди Франклин нависла угроза. Ее надо спасать.