— Тут-то ты ее и поцеловал? — предположила Констанция.

— Нет. Вообще-то я собирался, но она, по-прежнему держа в руке бокал, спросила: «Если бы мы с вами поженились, вы бы не бросили живопись?»

— На что ты сказал: «Я должен это тщательно обдумать!»

— Я слегка опешил. А она спросила: «Я хотела сказать, вы бы не бросили живопись из-за меня? Я бы не помешала делу вашей жизни?» — «Нет, конечно», — ответил я. «Разумеется, я не в состоянии никому заменить его любимое занятие, — продолжала она, — но, пожалуй, могла бы стать неплохим фоном — вы его, наверное, успели изучить. — И глядя куда-то в сторону, сказала: — Но если я проявила сейчас бестактность, задала вопрос, который лучше бы оставила при себе, все это из-за того, о чем мы говорили. Я ведь не виновата, что у меня есть деньги, столько денег, что это отпугивает многих, — неужели из-за этого я должна страдать? Но и вы тоже не должны из-за этого страдать, хотя, возможно, уже страдаете от моей назойливости. Впрочем, разве можно прожить без страданий в високосный год — видите, какое у меня нашлось оправдание!»

— Она все заранее продумала, — сказала Констанция. — Но если б у нее не хватило такта сделать предложение первой, ты бы и сам, наверное, объяснился ей в любви и просил ее руки, а?

— Нет.

— Из-за ее капиталов, которые, как она выразилась, создают барьер?

— Не только...

— Почему же?

— Я ее не люблю.

— Но ты же, по сути дела, сказал ей «да». Или, как истинный джентльмен, ты не посмел огорчить даму отказом?

Молчание Хьюи явно было знаком согласия.

— Так вот почему ты опоздал! Что ж, желаю счастья, дорогой Хьюи, желаю счастья, — повторила Констанция.

Через минуту-другую она заговорила опять:

— Ты знаешь, Хьюи, я не уверена, что смогу сегодня с тобой пообедать. Ты на меня, ради Бога, не сердись, но у меня что-то нет настроения.

— Но разве можно ничего не есть? — убитым голосом пробормотал Хьюи.

— А, какие пустяки! Если уж очень проголодаюсь, то всегда смогу что-нибудь перехватить — мы, женщины, народ неприхотливый. Прошу тебя, Хьюи, скажи нашему очаровательному водителю, что мы едем обратно.

— Но как же так? Обед ведь уже заказан.

— Ну и что? Напрасно я вообще согласилась на эту поездку: лучше бы я осталась дома, у меня и так дел невпроворот. Не забывай, что мне с утра надо быть на работе.

— А может, все-таки пообедаем? — жалобно проскулил Хьюи.

— Нет, нет, только не сегодня. Ты мне, конечно, не поверишь, но у меня ужасно разболелась голова.

— В таком случае поедем назад, — сказал Хьюи. — Ледбиттер! — воззвал он, откашлявшись, — поверните обратно. Моя спутница хочет домой.

— Очень хорошо, сэр.

Машина остановилась. Развернуться было нелегко. Непрерывный поток встречных машин сделал остановку весьма продолжительной. Но Ледбиттер был не только терпелив, но и бдителен: улучив момент, он развернул машину резким рывком, от которого его пассажиры повалились друг на друга (но не друг к другу в объятья), и они помчались назад.

Ледбиттер вслушивался в тишину, надеясь услышать что-нибудь еще. Что они, языки проглотили?

«Так или иначе, — размышлял он, — похоже, я потерял еще одного клиента. Красотку свою Хьюи катать больше не будет, стало быть, мне выходит отставка. Ну, а когда леди Франклин сделается миссис Хьюи и начнет вовсю командовать супругом, фирма «Ледбиттер и К°» работы у нее не дождется».

Как говорится, час от часу не легче, но пенять не на кого: сам во всем виноват! Из услышанного напрашивался вполне очевидный вывод: тот самый его роковой поцелуй только разжег аппетит леди Франклин: потрясение, что она тогда испытала, привело к ее полному раскрепощению, чем не замедлил воспользоваться негодяй Хьюи.

Он же, Ледбиттер, остался в дураках.

Хьюи сказал, что не делал ровным счетом ничего, чтобы завоевать сердце леди Франклин. Так ли это на самом деле? Не сочиняет ли он? Ведь изо дня в день она укладывалась перед ним на диване, закидывая руки за голову, от чего так соблазнительно вздымалась ее грудь (Ледбиттер видел все это столь отчетливо, словно сам бывал на сеансах). Изо дня в день Хьюи таращился на нее, чтобы воспроизвести эти восхитительные линии на холсте, — неужели все это время он прилежно водил кистью, и больше ничего?

Впервые в жизни Ледбиттер узнал, что такое ревность: одурманенный ее ядом, он погрузился в полное оцепенение. Если б в эту минуту к нему обратились с вопросом, он бы не услышал — так глубоко он ушел в себя. Он и не подозревал, что влюблен и ревнует: ему казалось, он ненавидит лютой ненавистью и Хьюи и леди Франклин. Два сапога пара! Он был готов стереть в порошок и Констанцию: из-за ее каприза отменился обед, а это значит, что у него из кармана вынули, по крайней мере, фунт, а то и больше. Клиенты могли менять свои планы, как им заблагорассудится, и он никогда не требовал, чтобы ему платили за несостоявшуюся поездку, но Боже упаси подать машину с опозданием на пять минут: они живо наймут кого-то другого.

Впрочем, слух Ледбиттера не принимал участия в том бунте, который устроили в его душе все прочие чувства. Затянувшееся молчание нарушила Констанция.

— Извини меня, Хьюи, — сказала она, — если я испортила тебе настроение. Я действительно желаю тебе счастья — от чистого сердца. Просто мне трудно свыкнуться с теми переменами, которые все это внесет в нашу жизнь — во всяком случае, в мою.

— И в мою тоже, — отозвался Хьюи.

— И в твою, разумеется, тоже, — согласилась Констанция. — Только в твоей жизни все переменится к лучшему. Во-первых, в материальном отношении — ну и вообще... Что же касается меня, то...

— Моя дорогая, — перебил ее Хьюи, — я был для тебя самой настоящей обузой. Я только портил тебе нервы. Все эти годы...

— Лучшие годы женщины... — насмешливо вставила Констанция.

— ...ты потратила на меня, хотя могла бы спокойно выйти замуж.

— Могла бы, — сказала Констанция. — Но хотела ли — вот в чем вопрос. Пожалуй, однажды... Впрочем, нет. Не буду притворяться, что из-за тебя я не познала радости семейных уз. Благодаря тебе у меня было кое-что другое. Ты подарил мне, сам того не подозревая, очень многое. Иначе мы бы давно расстались. Но я уцепилась за тебя изо всех сил, правда? Я не раз думала об этом. А что я дала тебе взамен? Ничего, кроме огорчений.

— Да нет, почему же, — вяло отозвался Хьюи. — Ты помогала мне сохранять форму. Я бы давно бросил живопись, если бы ты все время не твердила, какой я плохой художник. Это заставляло меня работать дальше — так уж я устроен.

— Да уж. Эрнестина тебя ругать не станет.

— Нет. Она считает, что я гений. Ты могла бы ей дать ряд полезных советов, как со мной обращаться.

— Могла бы, но не дам, — возразила Констанция. — Согласись, что это выглядело бы несколько странно. Боюсь, мне придется исчезнуть с горизонта. Я уже начинаю исчезать. Как, по-твоему, я еще здесь?

— О да.

— Не была в этом уверена. У меня такое ощущение, будто мы видимся впервые. Еще немного, и я стану думать и гадать, как поддержать беседу. О чем, кстати, вы разговариваете с Эрнестиной?

— Я уже рассказывал. О себе, о ней, о том, как она снова вернулась к жизни. Теперь ее радует буквально все — радует и поражает свежестью и новизной.

— Господи, я начинаю казаться себе старухой. Она, правда, ненамного моложе, так?

— В общем-то да. Ей двадцать семь.

— Выходит, мы обе похитительницы младенцев. Ее первый муж был гораздо ее старше. Мне рассказывали, она на него просто молилась, это в самом деле так? Говорят, он был для нее вроде отца. Впрочем, она бы молилась на любого, кто стал бы ее мужем. Тебе приятно, когда на тебя молятся?

— Разве что в виде разнообразия...

— Имей в виду, что настоящее божество любит фимиам. Но я, судя по всему, совершила роковую ошибку. Я в свое время не обожествила тебя.