Нет! Честно вам скажу, я обо всем забыл, даже о Сьюгред. Стоял, смотрел на берега и вспоминал свои видения, и ждал, когда же я увижу тот поселок. Теперь-то я его узнаю, теперь-то я его не пропущу, как в тот поход, когда мы с Хальдером ходили к Уллину жечь Владивладу бороду, а после возвращались — и я смотрел, смотрел, смотрел, да так ведь и не высмотрел. Я и теперь смотрю — но по-иному. Вот справа хижины. Не то. А вот еще. Опять не то. А вот опять пустые берега, нет никого…
Да и в поселках я ведь никого не видел, никто на берег не сходил и не смотрел нам вслед. Небось, уже бежали, кто куда, ведь криворотые идут, жгут, грабят, режут. И, говорят, от них одно спасение — в леса. Вот и бежал мой люд в леса, и затаился там, и ждет: вот ярл придет и остановит криворотых, и побьет, и вот тогда уже…
Х-ха! Это он! Я не ошибся! И берег тот, и тот песок, и та ракита, и та хижина! Я подскочил и закричал:
— Право греби! Лево табань! Р-раз! Р-раз!
— Ярл! — поразился Лайм. — Ты что…
— Молчи! Право греби! Р-раз! Р-раз!
Гребцы смешались. Я кричал! И так страшно кричал…
Что повернули. Подгребли. Сьюгред хотела мне что-то сказать…
Но я ее не слушал — оттолкнул. И — через борт! И — по воде! И — на песок! По взгорку! К хижине! Вбежал…
И замер. Да, все, как тогда, в тех страшных снах — стол, лавки, печь…
И — никого, конечно же. И — запустение. Мох на столешнице. Репей в углу. И плесень на печном боку…
Я постоял, свел пальцы крестиком…
Но умер Хрт! И Макья умерла. И я, похолодев от ужаса, прошел за печь…
Лежанка, а на ней тюфяк. Я тронул — весь прогнил. А я когда-то здесь лежал, а мать меня баюкала, а печь была тепла, и мне было тепло, отец входил и говорил: «Хрт в дом!» А мать: «И Макья ждет!» А я, с лежанки соскочив, бежал…
А тут…
Вдруг как мечом по голове! Шлем — словно пополам! И я…
Нет, боли вовсе не было, а только стало вдруг темно… и я — как будто и не я уже, а непонятно кто, а, может, и никто уже…
…Очнувшись, я почувствовал — лежу. Открыл глаза — а я лежу в шатре. В своем шатре. Рядом со мною Сьюгред. А там, в ногах — кто-то еще, черноволосый и чернобородый, и брови черные, и нос с горбинкою… Не знаю я его! А вот…
А это Владивлад. Она на коленях предо мной. Держит кувшин. А Сьюгред поднимает мою голову…
И Владивлад поит меня. Ф-фу! Жирное, вонючее. Должно быть, волчье молоко…
Да, оно самое. Я пью. Потом ложусь. Мне уже легче. Вот я и говорю ему, черноволосому:
— Ты кто?
А он:
— Я — Барраслав.
А я:
— Будь здрав, ярл Барраслав.
Он улыбается, кивает. А я…
Глаза сами собою закрываются — и я опять никто, совсем никто, и это хорошо, ибо зачем мне кем-то быть, когда оно вот так…
И снова мысль оборвалась. И, говорят, я долго так лежал, стонал и бредил, а порой кричал. Потом затих…
Потом открыл глаза — темно. Спросил, кто здесь. Сперва откликнулась жена. А после Владивлад…
И тут-то я и вспомнил все! И снова принялся кричать, и порывался встать…
А Владивлад меня держал, Сьюгред давала пить…
И я затих. Я слаб был, немощен — как будто я старик и очень болен. И я молчал. Лежал, губы облизывал. Сьюгред хотела развести огонь — я запретил. Я не хотел, чтоб они видели, какие у меня глаза; лежал, не шевелясь, и глаз не утирал, чтобы не поняли…
А Владивлад сказал:
— Темно, совсем темно. Я ничего не вижу.
И хорошо, подумал я, но промолчал. А он сказал:
— Да, это хорошо. И хорошо еще, когда ты не один. А я-то был один, когда ушел отец. Я и сейчас один. Я и уйду один. А у тебя жена-красавица. И скоро будет сын. Завидую тебе!
Сьюгред заплакала — чуть слышно. А я лежал, молчал. А Владивлад опять заговорил:
— У каждого своя судьба, своя беда. И своя боль. Сейчас ты думаешь, что твоя боль больнее всех других. Но это, брат, не так. Вчера я рассказал тебе про ярлича. Что, разве то была не боль? Боль, брат! Да и еще какая! А вот… А вот еще одна история! Так рассказать ее? Или молчать?
И я, подумавши, спросил:
— А про кого это?
А он:
— А про двух мальчиков: про сына ярла и про сына смерда. Это давнишняя… и тайная история! Настолько тайная, что даже я — колдун, сын колдуна — и тот лишь только уже здесь, в этом шатре, всю, до конца, ее расслышал. А теперь, хочешь, расскажу ее тебе? Ибо, мне кажется, ты знаешь только половину. Так рассказать?
— Д-да, — сказал я.
Чуть слышно я сказал. Но зато сердце грохотало!
И Владивлад, откашлявшись, заговорил:
— Жил ярл. Ярл был женат. И был у ярла сын. Жил смерд. Смерд был женат. И был у смерда сын. И были эти сыновья очень похожи друг на друга так, что не отличить. Но ярл жил в тереме, а смерд жил в хижине. От терема до хижины было немало дней пути. И вот живут те мальчики, не знают друг о друге. И ярл живет. Живет и ярлов враг. Потом тот враг приходит в ярлов терем — и убивает ярла, ярлову и ярлича, и отрезает им головы, и бросает их в реку. А смерд живет. Живет его жена. Живет их сын. Живет и ярлов тысяцкий. И вот он, этот тысяцкий, и узнает, что ярл и ярлова и ярлич — все убиты. И знает тысяцкий: если вернется он в Ярлград, так и его убьют. Но тысяцкий как плыл, так и плывет в Ярлград — только теперь уже не к ярлу, господину своему, а к своей смерти. А ночью, чтоб передохнуть, он сходит на берег. И входит в хижину. И видит смерда, смердову жену. Садится, ест их хлеб и пьет свое вино. И вдруг он видит смердича… ну до того похожего на ярлича, что и не отличить! И думает тот тысяцкий: а вот возьму я смердича и привезу с собой в Ярлград, и всем скажу, что это ярлич! А чтоб надежно скрыть обман, чтобы никто не проболтался, я смерда, смердову жену и весь их род убью. И встал он, тысяцкий, меч обнажил, и… Нет! Не смог он, тысяцкий, содеять то, что думалось. Хрт оградил его, Хрт спас. И вышел тысяцкий из хижины, сел на корабль, дальше поплыл. Но далеко он не отплыл опять сошел на берег и по тропе пошел. Эта тропа кому-то недоступная, а кто-то должен знаки знать, а кто-то сам идет, как будто кто его ведет. Так этот тысяцкий и шел — как будто кто ему указывал, он сам потом об этом говорил тому, кто тоже там бывал… А больше ничего он не рассказывал нельзя! Но, думаю, там было так: вот он пришел, вот попросил… а меч не взял, ибо смекнул, что не к добру дается этот меч. Но разве можно обмануть судьбу? И потому, вернувшись к кораблю, он и действительно, как и просил, увидел, что лежит на берегу живой и невредимый мальчик, которого никто, даже родная мать не отличила бы от ярлича… но рядом с мальчиком лежит тот самый меч! Который смог поднять один лишь тысяцкий, ибо ему он был. И, взявши меч и взявши мальчика, Халь… Тысяцкий! Пошел он, тысяцкий, в Ярлград. А смердич умер — в тот же день. Ему, так говорят, было видение, он утонул, спасая ярлича — и возродился в нем! А ярлич возродился в смердиче. И был на теле смердича шрам ярлича, и были в мыслях ярлича… А, что и говорить! Одно лишь и скажу: вот так, брат Айгаслав, судьба соединила их, тех мальчиков, и вот теперь поди ты разбери, кого тот тысяцкий привез тогда в Ярлград! А уж за что потом, через немалые года, тем мальчиком убит был тысяцкий, того и вовсе не понять. Но уж таков Источник. И так он исполняет обещания. И так нас боги путают! Но мы не вправе их судить, а нам дано их только чтить!
И замолчал ярл Владивлад. И я молчал. И все хотел было спросить, да не решался… И тогда он:
— А ключница? — спросил. — Так с нею было так. Сын утонул. И сына не нашли. И долго она плакала, а после как бы успокоилась. Но тут вдруг стали говорить… Ну, и пошла она в Ярлград. В терем пришла. И тысяцкий узнал ее. Она ему все рассказала. И тысяцкий, подумавши, позволил ей остаться. Потом, уже через некраткий срок, он и спросил: «Ну, что?» — «Мой. И не мой, — она ему ответила. — Но если б даже был и мой, я б все равно его не забрала. Кто я? Раба. И муж мой раб. А сын пусть будет ярличем и пусть не знает обо мне, и пусть забудет, ну а сама я никогда…» Ну, и расплакалась. И попросилась: «Отпусти! Я больше не могу!» И отпустил. Ушла. А дальше что? Того я не могу сказать, ибо рабы, они и есть рабы, их тьмы и тьмы. Да и потом на них то мор, а то набег — тогда и уведут куда-нибудь, и продадут кому-нибудь. Ну а куда, кому, того уже и я, их господин, и то не знаю. А здесь, я посмотрел, в этом селении уже лет пять нет никого. Так что могло оно быть и так, могло и сяк… Да, что и говорить, худая у меня земля! Худая, брат.
