— Весь город пуст?
— Весь, — подтвердил первый легат. — Только в соборном храме как будто бы кто-то скрывается. За храмом ведется пристальное наблюдение.
— А кто-нибудь входил в него?
— Нет-нет! — сказал первый легат и даже покраснел. — Я не велел! Да и они…
— Что?
— Н-ничего. Но мало ли! Никто не хочет рисковать. Ведь, говорят…
— Х-ха! — засмеялся я. — Войти, и то не можете. А собирались грабить.
— Не грабить, а конфисковать, — опять сказал первый легат. — И днем, при свете, а не ночью. И все по весу и по описи…
— Ну, ладно! — сказал я. — Довольно. Кто у храма?
— Моя четвертая ударная манипула. Все они как один…
Я встал, сказал:
— Так. Хорошо! И пусть стоят, не лезут. А остальным из лагеря не выходить. А я хотел бы отдохнуть. Где ярлы спят?
— На верхнем этаже, — сказал второй легат. — Там все уже проверено. Нет никого. Но я бы не ходил туда. Я прежде обсушился бы, поел. И здесь бы лег.
Я осмотрелся. По углам солома. Они там спят после пиров. Но прежде, говорят, снимают кольчатые панцири и сражаются боевыми мечами. А после посыпают пол песком, чтоб не скользить в лужах крови.
А я ж действительно промок. И голоден! И спать хочу, очень устал. А ярлы, капище…
Гликериус рассказывал: Хрт ночью спит, а Макья бодрствует, сидит у ткацкого станка и ткет холстину. А на холстине — целый мир; там можно увидать все земли, все селения, все хижины… и даже самого себя — и рассмотреть, что ждет тебя в будущем. И вот они, ярлградцы, ночью приходят к ней, приносят щедрые дары, и пока Макья принимает те дары, они украдкой смотрят на холстину, ищут на ней себя и узнают свою дальнейшую судьбу…
Бред! Суеверие! Все, что случается, подвластно не холстине и не Макье, а Всевышнему. Так что четвертая ударная манипула…
А я? Я голоден. И плащ мой мокр. Я снял его. И сел. Второй легат подал мне есть и пить. Я ел и пил. Гликериус рассказывал: Хрт в один раз съедал быка и запивал бочонком сурьи. А сурья — это забродивший мед, настоянный на тридцати целебных травах.
Пока я ел, высох мой плащ. И мне уже было постелено в углу. И подали другую, сменную одежду. Я лег, сказал:
— По пустякам не беспокоить.
Закрыл глаза и сразу же заснул.
Во сне я видел варварскую женщину. Она была красива, молода. Мы с ней сидели у костра. Я ей рассказывал о всяких пустяках: о том, что носят в Наиполе, что едят, как развлекаются, и что такое ипподром, театр. Женщина слушала меня очень внимательно, а я, хоть и говорил о хорошо известных мне вещах, но почему-то сильно волновался. Горел костер. Вокруг был густой здешний лес. На мне были богатые варварские одежды, у моего пояса был варварский меч. И даже имя у меня было варварское! Я точно это знаю, ибо эта красивая женщина обращалась ко мне: «Барраслав!» А саму ее звали…
Не помню! Когда утром меня разбудили и сказали, что лагерь уже приступил к завтраку, я еще знал ее по имени, но тут ко мне пришли с докладами, и я разгневался, потому что снова все было не так, опять не так, все перепутали.
И ее имя я забыл! Я завтракал и гневался — теперь уже на самого себя. Хотя, по чести говоря, что мне до этой варварши? Позавтракав, я вышел на крыльцо. Войска уже были построены. Я принял рапорты. Потом первый легат подал мне план Ярлграда с разметкой по кварталам и когортам — из-за него-то, из-за плана, я и гневался, — и я им зачитал порядок продвижений и расположения. Затем когорты стали понемногу расходиться. Ярлград, как и вчера, был пуст. Только на капище, как мне было доложено, по-прежнему кто-то скрывается.
И я туда и двинулся. Со мною были две когорты — ударные от первого и от второго легионов, сплошь ветераны, храбрецы, которые видали всякое. Мы шли по улицам. Ярглград, по варварским понятиям, богатый и красивый город дома высокие и сложены из бревен, крыши двухскатные и крыты не соломой, а дощечками, которые здесь называют дранкой, и улицы мощеные, колодцы под навесами, на перекрестках — идолы, и многие из них покрыты позолотой; у Макьи золотые волосы, у Хрт — усы. Встречаются и золоченые ворота, и золоченые наличники на окнах. В таких домах живет… жила до нашего прихода ярлградская знать. Ну а сегодня город пуст. Много сгоревших зданий, распахнутых ворот, черных провалов окон.
И черных псов! Псы бродят по дворам, сидят возле ворот, смотрят на нас… и все они молчат! Хоть бы один из них залаял ну или увязался бы за нами, стал попрошайничать, а то бы и кидаться, рвать — ведь варварские псы, меня предупреждали, очень злые. У Айгаслава, говорят, была натасканная свора, и он порой, разгневавшись, кричал о ком-нибудь: «Псам! На потеху!» Псы этого кого-нибудь сжирали. Это у них такая казнь, очень позорная.
А может, это ложь? Вчера я видел этих псов возле дворца. Они сновали у крыльца, но никого не трогали, потом куда-то убежали. А вот сегодня мы идем по улицам — и снова псы, псы, псы кругом. Все они черные и злобные, смотрят на нас, молчат. А жители, наверное, ушли из города заранее. Скотину увели. Скарб унесли. В домах, мне доложили, пусто, по крайней мере ценностей не видно. Хотя, возможно, у них ценностей и нет, ибо все ценное они несут на капище.
И мы идем на капище. Придем и будем брать. Зачем им, истуканам, золото? Тем более что Хрт сам часто говорит: «Зачем мне это все? Его ж не съесть, не выпить. Так сожгите!» И так они и делают: жрецы бросают золото в огонь, народ ликует и поет, а после, как народ уйдет, жрецы украдкой роются в золе и подбирают слитки золота, уносят в храм и прячут.
А мы придем, найдем, пересчитаем — и ровно столько, сколько нам положено, возьмем.
Если, конечно, Хрт позволит. А Хрт бывает крут! Он может и…
Ха! Сможет лишь тогда, когда на то будет воля Всевышнего! Х-ха!
А вот мы и дошли до капища. Само капище ничего интересного из себя не представляет — это просто пустырь, посреди которого они разводят костры и сжигают на них пленных или своих именитых покойников — ярлов или их ближайших родственников. А возле капища — кумирня. Кумирня обнесена высоким каменным частоколом. В кумирню есть только один узкий проход, который к тому же еще и почти весь загорожен двумя весьма внушительными каменными изваяниями так называемых Благих Прародителей — Хрт и Макьи. А перед этими изваяниями денно и нощно горит Бессмертный, как они его называют, Огонь. Варвары убеждены, что пройти через Бессмертный Огонь возможно далеко не всякому. И потому мы на нашем утреннем совещании решили так…
Точнее, я на этом настоял: если и действительно здешняя колдовская сила не позволит нам проникнуть в кумирню через естественные ворота, то мы тогда применим стенобитные орудия, разрушим частокол… Ну, и так далее. А пока что обе наши когорты расположились развернутым строем на капище, квардилионы произвели перекличку и доложили трибунам, трибуны доложили мне, я принял рапорты и приказал быть наготове, а сам…
Сам — в одиночку — двинулся к воротам. Огня я, скажу честно, не боялся. А смерти же… О ней я вдруг подумал так: «Обидно! Тонкорукий будет очень доволен! Будет смеяться и рассказывать, как обманул меня, как заманил в поход. А может, его нет уже в живых? Тогда зачем я здесь, тогда…»
И я остановился — перед истуканами. Хрт грозен был. А Макья безразлична. А у их ног горел огонь. Этот огонь — бессмертный; горел, горит, будет гореть, он видел прошлое, он видит настоящее…
Вдруг я услышал чей-то голос:
— Ты кто такой?
И этот голос был… Это как будто проскрипели камни! Я поднял голову…
Они — Благие Прародители — смотрели на меня! Да! Каменные идолы представьте! — скосили на меня свои каменные глаза. На вас когда-нибудь смотрели камни? Нет? Тогда вам не понять, что я тогда почувствовал. А чувство было очень сильное! И оттого-то я… Да это был уже не я, а… Х-ха! И он-то, этот новый я, весь дрожа, и прошептал:
— Я — Барраслав, ваш раб. Хрт, Макья, не оставьте!
И, мало этого, снял шлем, покорно склонил голову и ждал. Ждал. Ждал… И, наконец:
— Входи! — сказали… нет, велели мне они.
