Ярл, помолчав, спросил:
— А ты?
— Я — нет, — ответил я. — Я возвращался налегке. Ибо по нашим руммалийским законам военная добыча делится так: одна шестая часть уходит в казну, то есть достается нашему господину, а остальное в строго оговоренных долях распределяется между простыми воинами, квардилионами, трибунами и легатами. Стратигу, то есть мне, главному, достается только один триумф. А триумф, это… О! Представь себе огромный-преогромный город, который рукоплещет и кричит, беснуется, а ты — над ним, над всеми ними! Ты…
Я замолчал, сглотнул слюну, потом опять заговорил:
— Когда им стало совершенно ясно, что никакие переговоры ни к чему не приведут и спор можно решить только войной… вдруг оказалось, что никто из наших тогдашних стратигов не желает становиться во главе легионов. И их легко было понять — ведь это идти не куда-нибудь, а в Змеегорье! Ну а у нас такой обычай, что тот, кто возвращается с победой, удостаивается триумфа, но зато неудачника ждет чаша с ядом, а если попытаться уклониться от нее, то после будет еще хуже и еще позорнее. Вот таковы у нас условия. А я тогда был ненамного старше тебя. А звание стратига стоило полмиллиона номисм, то есть примерно в полтора раза больше того, что вчера вечером получил от меня — не от меня, от Руммалии! — твой достославный дед… Но я не постоял перед такой потратой, я заплатил все, что имел, да еще в придачу заложил свое имение. Вот почему когда я уходил в Змеегорье, то злые языки шипели, что, мол, за чашу с ядом это слишком дорого. А за триумф?! А хотя бы за то, чтоб потом… А! Что и говорить! Номисма — это желтенький кружок. Много номисм — много кружков. И их могут украсть, их можно растерять, растратить, раздарить… А слава — это слава, ярл, она всегда при мне, она — только моя. А посему пока моя рука крепка и голова чиста… А меч короткий, длинный ли, заговоренный или нет — какая в этом разница?!
— Большая, — сказал ярл.
И он был хмур, не по годам серьезен. Молчал, молчал… потом опять сказал:
— Большая! Когда меня убьют, возьми мой меч. С твоим мечом в Ярлграде делать нечего.
Я оробел: мальчишка говорит про смерть! Его убьют… Заложника! Да если же он будет мертв, кто тогда сможет поручиться за Гурволода? Да тот тогда и впрямь, как говорил Гликериус, тотчас предаст меня, ударит мне в тыл, а то и вообще…
— Э! — сказал я. — Убьют! Не бойся, ярл…
— Я не боюсь! — сказал он гневно. — Я просто говорю как есть: когда меня убьют, возьми мой меч.
— А кто убьет?
— Хрт, — сказал он. — Хвакир, — и засмеялся.
Я промолчал. Но меры принял — когда нам с берега стали подавать знаки, что, мол де, Гурволод желает срочно переговорить со своим наследником, я велел им ответить, что ярл Любослав отдыхает и настоятельно просил не тревожить его до вечера.
А вечером мы сошли с кораблей и устроили лагерь. А варвары расположились чуть поодаль. У Гурволода, мне донесли, не более пятисот профессиональных воинов, а все остальное его войско состоит из вооруженных чем попало простолюдинов, которые всегда непрочь сходить в грабительский набег неважно на кого.
Устроив лагерь, вырыв ров и укрепив частокол из копий, мы пригласили к ужину Гурволода и его старших — только старших! — воевод. А за столом они были рассажены с таким расчетом, чтобы на каждого варвара приходилось по два моих человека. Ну а до Людослава моим гостям и вовсе было не добраться. Я думал, что Гурволод придет в бешенство! Однако он сделал вид, будто ничего особенного не заметил, и вел себя весьма непринужденно. А к внуку вообще не обращался! Вскоре пир кончился, все обошлось благополучно. Правда, сразу после того, как варвары ушли, Гликериус сказал, что дед и внук обменялись какими-то странными знаками, смысл которых он не уловил.
Я промолчал. Я не хотел с ним разговаривать. Да я уже и днем не стал передавать ему то, что сказал мне мальчишка. Зачем? Гликериус и так уж очень много знает. Ну а если ему и этого мало, так пусть побеседует с мертвыми. И пусть снова что-то пишет и высчитывает, пусть шепчется с Гурволодом, расспрашивает варваров, пусть ищет свой Источник, пусть…
А мы будем идти вверх по реке и готовиться к генеральному сражению. И мы шли. Время от времени мы видели на берегах небольшие поселки. Жителей в них, как правило, уже не было — сигнальные дымы опережали нас. В Ярлграде, надо полагать, уже готовы к встрече с нами. Да и в других уделах, я думаю, уже тоже готовы.
Но, тем не менее, если я и дальше буду спешить, то тогда никто из младших ярлов просто не успеет прийти на помощь Верославу. К тому же, как я понимал, очень немногие из них захотят за него заступиться: Гурволод говорил, что наутро после исчезновения Айгаслава между варварскими ярлами произошла очень серьезная размолвка, закончившаяся обильным кровопролитием, и все они спешно покинули Ярлград. И не они одни, ибо даже ярлградская дружина, и та далеко не вся присягнула Верославу, а большею частью разбежалась кто куда. Но правда это или нет? Не лжет ли мне Гурволод?
А Любослава я о Верославе не расспрашивал — я знал, что он не станет отвечать, ни да ни нет. И вообще, мальчишка был по-прежнему неразговорчив. Зато он с удовольствием выслушивал меня. И я ему рассказывал, рассказывал, рассказывал! Я ничего от него не скрывал, я был предельно откровенен — и юный варвар узнавал о таких моих тайных и сокровеннейших замыслах, о которых я не только не упоминал в своих многочисленных трактатах, но даже не намекал своим верным легатам уже на самом поле сражения, когда от правильного и точного выполнения приказа порой зависела судьба Державы! Вначале я не мог понять, отчего это я стал столь рискованно откровенен, но уже только в наш последний с ним вечер, внимательно всмотревшись в печальные, бездонные глаза Любослава… я догадался: да я же доверяю свои тайны обреченному человеку, который уже наполовину мертв! Я испугался. Я приказал усилить и без того весьма надежную охрану заложника… И все равно всю ночь не спал — лежал, прислушивался, ждал!
Но в ту ночь ничего не случилось. А наутро мы, как всегда, снялись с лагеря, взошли на корабли, двинулись вверх по реке…
И уже к полудню были в каких-то тридцати стадиях от Ярлграда. Ярлград — по варварским понятиям — был очень сильно укреплен. Его деревянные стены были довольно высоки и сложены из очень толстых бревен. И вал был крут. И ров глубок. Башни внушительны. Створы ворот обиты листовой броней. И, главное, Ярлград стоял на крутом и высоком холме, а пригород, спускавшийся к реке, был, видимо, еще только вчера спешно покинут и сожжен. Да и пристань была сожжена. Высаживаться на сгоревшей пристани, где мои воины тут же попали бы под губительный обстрел варварских лучников, занимавших выгоднейшую позицию на высоких ярлградских стенах, я, конечно, не стал, а потому мы причалили к берегу примерно в десяти стадиях от города. Сходя с кораблей, мои легионы сразу выстраивались в боевой порядок, то есть по четыре когорты в первой линии и по три в двух последующих. Гурволод же прошел вдоль берега к сожженной пристани и выстроился там. Если, конечно, то, что у них получилось, можно назвать воинским строем.
После того, как основные приготовления были закончены, я отправил к ярлградским воротам гонца, который объявил, что я, Нечиппа Бэрд Великолепный, приглашаю ярлградского ярла сразиться со мной один на один в честном поединке — и тем, без лишнего кровопролития, сразу решить судьбу всей войны, а буде он откажется, то я тогда беспощадно сожгу и его город, и его, и его воинов. В подтверждение этих своих последних слов я повелел выдвинуть на боевую позицию все наши огнеметные орудия. На Гурволода я не очень-то надеялся. И как впоследствии окажется…
Но к делу! Итак, гонец вернулся и сказал, что Верослав не отвечает. Тогда я приказал стрелять. Если бы моей ближайшей целью был штурм Ярлграда, то первым делом мы бы подожгли надвратную башню и непосредственно прилегающие к ней участки крепостной стены, а затем устремились бы в образовавшийся проход, а там уже… Но я предпочел выкурить дикарей из их логова и дать им бой на открытом пространстве — там, где еще вчера стоял их пригород, а нынче было одно черное, дымящееся пепелище. Итак, я приказал, техниты принялись за дело — и огненосные снаряды один за другим с устрашающим воем полетели на вражеский город. Признаюсь — музыка чудесная! Я обернулся и сказал:
