— Записывай! Название: «О тактике ведения поиска в условиях, крайне неблагоприятных для передвижения кавалерийских масс».

И Иокан, ничуть не удивившись столь чудесному повороту моего настроения, взялся старательно записывать.

Продиктовав положенное время, я отпустил добрейшего Иокана, но тотчас вызвал Кракса, спустился с ним в оружейную — и мы сражались так, что от искр, высекаемых нашими мечами, в дотоле непроглядной тьме стало светло как днем. Потом, обедая, я пил столько вина, что виночерпий и не думал скрывать своего радостного удивления и все подбадривал меня, подбадривал! А когда, после весьма непродолжительного послеобеденного отдыха, я вышел к морю и поплыл, то удалился так далеко от берега, что воины со сторожевого дромона всполошились настолько, что похватали дротики и стали в меня целиться. Но я не собирался покидать свой остров. Зачем? Цемиссий еще сам ко мне придет. Нет, даже приползет на брюхе, когда Старый Колдун опять заявится сюда!

И я вернулся в дом. Все было хорошо. Я снова чувствовал себя архистратигом, замыслившим великое сражение. Я диктовал трактат, много читал, обдумывал, советовался с верным человеком, который навещал меня довольно часто и убеждал, что все идет прекрасно, и называл все большее число доместиков и членов Благородного Синклита, готовых в нужный срок перейти на мою сторону. И то же самое мне говорилось и о легионах: Первый, Второй, Шестой, Седьмой, даже Девятый, с которым я в последний раз весьма недружелюбно обошелся…

Да! Однако перстень, переданный мне от Теодоры, оказался куда как опасней вина, поднесенного мне Тонкоруким. Выпив того вина, я уже на следующий день почувствовал себя совершенно свободным от давешнего мерзкого наваждения. Но перстень… Что наложницы! Я повелел, чтоб их всех увезли и заменили новыми. Потом еще раз я менял наложниц. И еще… И вот что я скажу тому, кто задумает поступить так же, как поступил тогда я: не вините наложниц, вините себя, свой извращенный ум, доказывающий вам, будто есть на свете та единственная женщина, перед которою все прочие — ничто. Это ложь! Все они, я скажу…

Но говорить легко! А как поверить в это? Я не смог. Мало того: я чувствовал, как чары Теодоры все более и более опутывают меня, мою волю. Я диктовал трактат — но думал лишь о ней. Сражался на мечах — думал о ней. Я призывал наложницу — и снова думал лишь о ней, о Теодоре! Так прошло много времени. Я потерял и сон, и аппетит, я перестал диктовать Иокану, я перестал читать…

И тогда я однажды утром, сразу же после ужаснейшей бессонной ночи, вышел на террасу, с гневными проклятиями сорвал с руки злосчастный перстень и зашвырнул его подальше в море! Я думал, что теперь я быстро успокоюсь, что это наваждение бесследно исчезнет, как бесследно исчез и тот хмель, которым одурманил меня Тонкорукий. Но тщетно! Как только верный человек в очередной раз посетил меня, я первым делом заявил ему:

— Мне нужно срочно побывать в столице!

— О! — сказал он. — Это весьма небезопасно!

А я сказал:

— Это меня не беспокоит.

— Но дело! — сказал он. — Ведь если ты…

— Молчи!

Он замолчал. И мы договорились, что в следующий раз, через два дня, он все устроит самым лучшим образом. А после он спросил:

— Кого ты хочешь повидать?

— Ну, это мое дело! — резко ответил я.

Он помрачнел, сказал:

— Которое разрушит все, что только можно.

Я засмеялся, не ответил. Он сразу же ушел, даже забыв проститься.

Прошло еще два дня, и я покинул Санти. Санти, как я уже упоминал, это довольно большое поместье. Здесь есть и гранитный карьер, и медный рудник, и, конечно же, виноградники. Есть и свой небольшой гарнизон. А посему между островом и материком постоянно курсирует множество самого разного народа, тем более что пролив неширок — всего каких-то тридцать стадий. Сторожевые дромоны, выставленные после известных событий, неизменно производят досмотр проезжающих, но это скорее формальность, нежели добросовестный обыск, и потому, если вы пожелаете покинуть Санти, то сделать это несложно.

Итак, покинув Санти, мы прибыли в порт. Там я поспешно сбросил с себя хламиду десятника, переоделся в приличествующие своему званию одежды, сел в паланкин — и мы двинулись к центру города. Вскоре мой верный человек начал выказывать уж очень сильное волнение, и я был вынужден расстаться с ним. Чего было бояться? По некоторым, не скажу по каким именно, приметам я уже понял, что Тонкорукий знает о моем приезде. Однако приезд мой был скрытен, я соблюдал приличия — и автократор, будучи мне за это благодарным, не чинил никаких препятствий. Кроме того он, возможно, надеялся на то, что я ищу с ним примирения. Или, быть может, он готовился устроить мне какую-нибудь очередную каверзу…

И потому я был предельно осторожен. За полгода, проведенных на острове, я успел поразмыслить о многом. Прошлой осенью я был глуп и самонадеян, но нынешней весной я (так мне, по крайней мере, хотелось думать) стал значительно умней. Приблизившись к Наидворцу, я, миновав Красный Подъезд, остановился возле Золотого. Там меня уже ждали — и помогли быстро и не привлекая лишнего внимания подняться в здание, а там, опять же избегая посторонних глаз, очутиться в Верхних Покоях.

Когда за мной плотно закрылась дверь, Теодора встала мне навстречу и сказала:

— Ну вот, еще и двух лет не миновало, а ты уже здесь!

— Винюсь, — скромно ответил я.

— Ты раб!

— Твой раб!

На это Теодора только рассмеялась. Я ее обнял — она замолчала. Я поднял ее на руки — она улыбнулась и тихо сказала:

— Мы не одни.

— Я к этому привык.

Она зажмурилась…

Нет, к этому, конечно, не привыкнуть. Это очень противно, когда ты знаешь, что за тобой постоянно кто-нибудь да подсматривает. Проклятые рабы! Все стены в дырах, в щелочках! Вот почему я часто говорю, что когда стану автократором, то велю сжечь Наидворец, построю новый, у себя на Санти, но Теодора отвечает, что вскоре то же самое будет устроено и там. Вполне возможно, что она права, ибо все дело в нашем, руммалийском духе. Мы слишком лживы, недоверчивы. А что пока еще сильны… так ведь сказано же: здание на вид еще крепкое, но стропила уже напрочь прогнили, и потому от первого же порыва свежего, по-настоящему крепкого ветра, мы сразу же…

Нет, все это ложь! Да и потом, какое мне сейчас до всего этого дело?! Я — у нее, ночь, тишина, мы счастливы. А если кто-то и приник ухом к стене, пусть даже это сам Тонкорукий или весь Благородный Синклит в своем полном составе…

— Вина, еще вина, любовь моя!

И мы пили вино, вели неспешную беседу. Клянусь моим верным мечом, мы ни единым словом не обмолвились ни о короне, ни о легионах, ни о… Она это она, я — это я, и с нас того было вполне довольно.

Под утро я ушел. И с той поры мои приезды в Наиполь стали довольно частым делом. Тонкорукий не чинил мне никаких видимых препятствий. А заговор тем временем все ширился, срок выступления все приближался. А Армилай, как нам стало известно, уже покинул Великую Пустыню и с жалкими остатками войска прибыл в Миссаполь. А с севера тоже приходили все более тревожные вести: Старый Колдун готовит новое нашествие. И сил у него на этот раз будет втрое больше прежнего. Кроме того, теперь с ним будет много знатных мастеров по осадному делу.

Но это бы ладно! Но Полиевкт, которому Тонкорукий поручил вести северные дела, рассказывает о тамошних правителях весьма необычные вещи, и все ему верят! Мой верный человек передавал мне его слова самым подробнейшим образом и каждый раз был очень возбужден, но я лишь пожимал плечами. Ведь если бы он знал, каких только небылиц я не наслушался в Великой Пустыне! Варвары, они все таковы и вечно норовят придать себе значительности всякими баснями о своей якобы несокрушимости, а на самом же деле, при ближайшем рассмотрении, все это не стоит и выеденного яйца! И я так прямо и сказал. И велел передать Полиевкту, чтобы он не забивал себе голову всякими недостойными его внимания пустяками, а лучше б поскорее выяснил, можем мы рассчитывать на Пятый легион или нет.