А мы смотрели на него, молчали. Потом Торстайн велел нам расходиться.

И потянулись дни за днями. Точнее, дней-то еще не было, но временами небо на востоке становилось светлей да светлей. Дружина начала готовиться к походу. Я спрашивал у них, куда они на этот раз думают идти.

— В Трантайденвик, — отвечали они. — А там уже к кому-нибудь наймемся.

Да и рабы, я видел, соберутся, спорят. Тоже, небось, решали, как им быть, куда подаваться…

А ведь Торстайн был еще жив! Но, правда, он очень постарел за это время. Стал подозрительным, неразговорчивым. Боялся, что его отравят. Ножей боялся, шорохов.

И Сьюгред была мрачная.

А ярл, конечно, не являлся. Ветер слабел и становился все теплей. Сугробы понемногу оседали и покрывались крепким настом, и наст темнел…

А после вышло солнце. Оно показалось совсем ненадолго, мы только и успели пропеть ему гимн — и оно снова закатилось. А мы пошли к столу и пировали. Торстайн был хмур и ни в какие разговоры не вступал. Испортил пир! Я даже петь не стал, да меня тогда не очень-то и просили. И разошлись мы тогда много раньше обычного. А утром…

Крик на всю усадьбу:

— Торстайн ушел!

И еще как ушел! Во сне — позорнее для йонса не придумаешь. Йонс должен уходить в бою — тогда это почетно. Йонс также может умереть на берегу, в кругу своих соратников, с мечом в руке, все рассказав, воздав дары — это еще терпимо. Но умереть во сне, не приготовившись — это большой позор не только на него, но и на всех его родных, дружинников, женщин и даже рабов. Дарки сказал в сердцах:

— Вот, дождались! Всех запятнал.

А Бьярни засмеялся и сказал:

— Ты б помолчал! Это с тебя все началось, а не с него!

— С меня?!

— А то с кого еще? Не ты ли первым закричал: «Смотрите!» Вот он и посмотрел, повел.

— А ты!..

И — слово за слово — они схватились за мечи. И пролилась бы кровь… Но я сказал:

— Глупцы! Винн подстрекает вас. Вы что, хотите, чтобы вас положили вместе с опозоренным?

И они сразу оробели и притихли, и спрятали мечи. А я опять сказал:

— Прислушайтесь! Винн ходит где-то совсем рядом.

Прислушались. Да, наст похрустывал…

И тут-то все и началось! Когда я говорил про Винна, я думал образумить их, а получилось все наоборот. Теперь я им кричал:

— Постойте! Помогите! Да разве я один здесь теперь управлюсь?

Какое там! Они как будто обезумели. Визг, топот, беготня кругом! Да, их можно, конечно, понять, но в то же время…

Да! Ну, в общем, тогда было так: еще второй фитиль не догорел, а Фьорд был уже пуст. Сперва ушли дружинники, потом ушли рабы. Торстайново добро никто не брал, хоть Сьюгред и открыла все его сундуки. Да что Торстайново они даже свое добро бросали. Брали припасы, теплую одежду и детей — и чуть ли не бегом покидали поселок. Вот так! А тут еще очаг начал дымить. Я сел возле него, взял кочергу, пошевелил уголья. Потом спросил:

— Так лучше?

— Да, — сказала Сьюгред.

Она сидела у Торстайна в изголовье. На ней был новый черный плащ, расшитый скатным жемчугом. Я усмехнулся и сказал:

— Красивый плащ.

— Да уж красивее того, который ты бросил собакам.

— Собаки были очень голодны.

— А я оскорблена. Скажи, зачем ты остался?

— Чтобы проводить его. Ты поможешь мне?

— Да.

Торстайн был рослый и очень тяжелый. Мы оба выбились из сил, пока несли его. Потом я разводил огонь, а Сьюгред пела гимны. Потом Торстайн горел, а мы стояли, обнаживши головы, молчали. Потом опять пришли в землянку. Сьюгред готовила на стол, а я сидел и молча ждал. Потом мы его молча поминали. А наст — мы слышали — поскрипывал, потрескивал…

Сьюгред спросила:

— Ты когда уйдешь?

— Куда?

— Не знаю.

— Вот и я тоже не знаю!

И это была истинная правда. Я не дружинник, не раб. Куда и с кем мне было уходить? И потому я и остался там, в бывшем Счастливом Фьорде. А ей я так сказал:

— Те, кто бежал — это трусливые глупцы! Потому что разве можно убежать от Винна? Винн вездесущ, Винн триедин. Захочет, так везде тебя найдет — и на земле, и на воде, и в небесах. Ведь так?!

Сьюгред молчала. И я, тоже немного помолчав, спросил:

— А ты? Что, будешь ждать ярла?

Она кивнула. А я опять спросил:

— А если он придет и скажет: «Ты мне не нужна»?

— Так это ж, если он придет!

На том наш разговор и кончился. Я посидел еще немного, потом ушел к себе в землянку. Лег, слушал, как потрескивает наст — так и заснул. Спал очень крепко, ничего мне не снилось. А жаль! Я сны очень люблю. Ведь жизнь моя давно уже закончилась, остались только сны, вот я и смотрю их всегда с большим интересом. Еще бы! Во сне я неизменно молодой и крепкий, удачливый, храбрый. Таким я был давным-давно, теперь и самому уже в это не верится. А был! Вот почему я так люблю смотреть сны.

А вот в ту ночь мне ничего не приснилось, я просто пролежал бревном. Проснувшись, не хотел вставать. И думать ни о чем не хотел. А мысли лезли, лезли — как назло! Вот, думал я, дружинники ушли, рабы ушли, весть разнесли, и скоро все прознают про Торстайна, начнутся пересуды, толки, кому теперь должна принадлежать наша земля, кому корабль, кому…

Но тут ко мне спустилась Сьюгред и сказала:

— Вставай! Небось, проголодался.

— Но я, — ответил я, — не голоден.

— Но ты — мой человек. Велю — и будешь есть все, что тебе подадут!

Я засмеялся, встал, пошел следом за Сьюгред. Поел. Потом рубил горючий камень. Потом еще были другие разные дела. Потом она опять меня кормила. Потом, когда пришла ночь, Сьюгред залезла в спальник и приказала мне:

— Пой!

Я пел. Я знаю много песен. Но для нее я пел не те, которые любил слушать Торстайн, а те, которые почти всеми давно уже забылись. В Йонсвике сорок лет тому назад…

Но я, похоже, опять отвлекаюсь. Итак, я пел; чего не помнил, там подсочинил, а кое-где и просто приукрасил — и получилось хорошо. А это добрый знак! И я повеселел. Сьюгред давно уже заснула, а я все пел и пел и мне казалось: вот я опять молодой, силен и храбр, и наш корабль подходит к берегу, и вот уже под днищем нашего корабля заскрипел прибрежный песок, а вот уже песок скрипит под моими сапогами, я молод, смел, я богат — в моем поясе полным-полно диргемов, я сыт и пьян, и я уже иду по городу. Славный город Йонсвик! И вдруг я слышу сзади: «Господин!» — и думаю: ого, какой приятный голос! И, повернувши голову, вижу в окне…

Ее! О, до чего же она была красивая! И говорит:

— Купи меня! Я стою очень дешево. А еще я умею петь и танцевать, варить, стирать, шить, колдовать…

— И колдовать?!

— Да, господин.

— Как?

— Очень просто. Вот я тебя уже околдовала. Сейчас ты к нам войдешь и будешь говорить с моим хозяином, и сколько он за меня запросит, столько ему ты и заплатишь!

Я засмеялся, но вошел к ним в лавку. Ее хозяин, выслушав меня, сказал:

— Она не продается.

— Как?! — возмутился я. — Такого не бывает! Товар на то создан, чтобы продаваться.

— Но это не товар.

— А что?

— Твоя судьба.

— Ха! — засмеялся я. — Моя! Тогда я вообще не буду платить. Потому что кто же это платит за свое?!

— Тебе видней.

И я — глупец! — платить не стал; взял ее за руку, сказал:

— Пойдем!

И мы пошли. Зашли в ближайшую харчевню, и там я повелел:

— Питья! Еды! И конуру!

И там, в той конуре, нам было хорошо. Она смеялась, то и дело повторяла:

— Мой господин! Мой господин!

А я:

— А ты — моя судьба.

И день прошел, и ночь пришла. Она спросила:

— Хочешь, я спою?

— Конечно! — сказал я.

И она пела — очень хорошо. Я слушал, слушал… и заснул. Когда проснулся, было уже утро. А моя женщина, моя судьба, моя красавица исчезла. И пояс мой — с диргемами — тоже исчез. Я выбежал на улицу и побежал, внимательно смотрел на все окна, хотя, если честно признаться, совсем не надеялся снова увидеть ее.

Нет, вот она! Сидит возле окна, смотрит на улицу. Увидела меня, нахмурилась, спросила: