— Все хорошо. Ступай.

Она не шелохнулась. Тогда я улыбнулся и сказал:

— Ступай, моя красавица! Я больше не держу тебя.

Она сказала:

— Глупый ты.

— Да, глупый, — согласился я. — И потому ступай.

Она ушла. А я лежал. Я знал: завтра Торстайн убьет меня — ведь не зря же Хвакир так жутко, дико выл, когда мы расставались с ним — стоял на берегу, смотрел мне вслед и выл, и выл, и выл! Он, значит, знал, что меня ждет, он чуял, что замыслил Хальдер. Да и Белун, конечно, тоже это знал, но промолчал. И знал и Хрт! Но не остановил. А если это так, то, значит, я не просто ухожу, а по его велению. И я буду с мечом — это почетно. А каково было Щербатому? Его-то ведь сожгли! Конечно же, он проклинал меня. И ведь было за что! И Хальдер, я уверен, проклинал меня — и Хальдер тоже прав, я не ропщу на Хальдера, а нынче я и вовсе благодарен Хальдеру — ведь он позволил мне уйти с мечом. И завтра я уйду. Но я уйду к своим богам, а он ушел к своим. И, значит, нам никогда уже не встретиться. А жаль! Ведь если бы…

А! Что теперь! И я лежал и размышлял. И так я пролежал почти весь день. Никто меня не беспокоил. Было тихо. И на душе моей было легко и тихо. Я знал, что меня ждет, я приготовился. И мне, признаться, даже не терпелось: скорей бы день прошел, скорей бы миновала ночь, а там — в мечи и в тьму! А там — в неведомую, но, как говорят, счастливую страну! Хей! Хей!

Но вот пришел Торстайн. Сказал:

— Вставай. Сейчас придут рабы и будут накрывать на стол. Негоже при рабах лежать. Еще подумают: ты оробел, не можешь и подняться.

— Да, — сказал я, — ты прав. Пойдем.

Мы вышли из землянки, сели на скамью. Торстайн сказал:

— Сегодня ты мой гость. Пир — в твою честь. А завтра я хочу убить тебя.

— То есть, ты вызываешь меня?

— Да, вызываю.

— Что ж, будь по-твоему.

Мы помолчали. Потом Торстайн опять заговорил; на этот раз он спросил у меня:

— У тебя есть последнее желание?

— Пока что нет, — ответил я. — Я еще слишком молод, чтобы думать об этом.

— Но завтра я тебя убью!

— Это совсем не обязательно.

— Нет, обязательно! — гневно вскричал Торстайн и, весь трясясь от возмущения, встал, плюнул на землю, прямо передо мной, и широкими шагами ушел в землянку.

А я левой ногой растер его плевок. Вот до чего он был тогда неосторожен!

Итак, Торстайн ушел к себе в землянку, и стал распоряжаться там, всех подгонял и торопил, покрикивал на нерадивых. А я сидел себе у входа и помалкивал, смотрел по сторонам. Вижу: идут Торстайновы дружинники, а среди них идет Лузай, и он держится с ними так, как будто бы он их давным-давно знает, как будто он и сам из здешних. Идет — и вот уже меня не замечает, и вот уже почти проходит мимо…

— Лузай! — окликнул я.

Он вздрогнул и остановился. Я поманил его рукой. Он подошел.

— Сядь рядом, — сказал я.

Он сел. Сразу отвел глаза. И тогда я сказал:

— Мне уже все известно. Но я не виню тебя. И не кляну. И после тоже не предам тебя!

— Что?! — вздрогнул он.

— А то! И не трясись, Щербатым ты не станешь.

— Каким щербатым?

— А таким, которого мы бросили у рыжих. Завтра не твой — мой срок. И я уже готов к тому.

Лузай пожал плечами и спросил… Нехорошо спросил:

— Тогда зачем ты окликал меня?

— Не знаю.

— Знаешь! — вскричал Лузай. — Прекрасно знаешь! Страшишься уходить один, вот и меня с собой тянешь! Вот, думаешь, а вдруг они решат, будто и я с тобой заодин желал прикончить Хальдера! И тогда нас двоих… А! Что и говорить! — Лузай даже махнул рукой. — Не ярл ты, Айгаслав, — подменыш!

Подменыш! Х-ха! Как плетью по щеке! Я подскочил, я вырвал меч!..

Но все-таки опомнился, сел, помолчал, потом сказал:

— А, может, ты и прав. Ступай, Лузай. Я больше не держу тебя.

Он встал. А я сказал:

— Ты, помню, клялся мне на верность. Так я теперь… тебе ту клятву возвращаю. Отныне я тебе никто. Вот так! Ступай.

Лузай пожал плечами и ушел в землянку.

А мне стало легко. Совсем легко! Когда ты только сам себе товарищ, то есть когда ты уже ни от кого не получаешь и не ждешь поддержки, но зато когда тебе нужно думать и заботиться только об одном себе и больше ни о ком, тогда все становится намного проще. Как жаль, что я только сегодня это понял! Подумав так, я встал…

И тут же из землянки вышла Сьюгред и призвала меня на пир.

На этот раз стол был накрыт куда богаче прежнего. И то неудивительно: ведь это же был стол для гостя, а не по покойнику. Меня посадили в красном углу, на почетной скамье. Рядом со мной сидел Лузай. Но не о нем был разговор, а только обо мне. И только в честь меня одного и поднимали они тогда здравицы. Сперва они мне пожелали великое множество острых мечей, потом храбрых врагов… Но о большой воде упоминать не стали. Вместо того Торстайн сказал:

— Не обижайся, гость, но так уже получилось, что больше нам сказать тебе нечего. Это вчера мы много говорили, ибо прекрасно знали Хальдера. А ты для нас — совсем чужой человек. И из чужой страны. И потому нам очень любопытно, кто ты такой и откуда. Так расскажи нам о себе, поведай нам о своих родных местах, о своих родичах, о своих друзьях и своих недругах, и тогда мы с большим удовольствием снова поднимем здравицы.

— А за кого поднимете? — спросил у него я.

— За тех, о ком ты будешь нам рассказывать, — важно ответил Торстайн. — Вот ты расскажешь о своем отце, и мы выпьем за него. О брате и за брата. А о жене — и за жену. И за твою дружину, если таковая у тебя имеется. И даже за твоих врагов, если они, конечно, достойны этого. Ну, слушаем тебя. Итак, отец твой…

— Ярл. Звали его Ольдемар. Он был…

И я им рассказал об Ольдемаре — не все, конечно же, а только о его самых славных победах. За это мы и выпили. Потом я рассказал о ключнице. Сказал, что матери своей совсем почти не помню, а ключница мне заменяла мать, пять лет не отходила от меня, Хальдер ценил ее и жаловал… И выпили за ключницу. Потом… Я, сам не знаю отчего, вдруг так сказал:

— А братьев и сестер я не имел. И не женат пока. Но зато у меня есть невеста.

— И кто эта счастливица? — насмешливо спросил Торстайн.

— Дочь ярлиярла Руммалии. И потому, когда я завершу свои дела у вас, в Счастливом Фьорде, то возвращусь домой и тотчас соберу все свое войско, а войско у меня, как я вам уже говорил, весьма многочисленное и очень надежное, так вот тогда я вновь пойду на Руммалию, сожгу ее дотла, пленю их хвастливого и трусливого ярлиярла Цемиссия, приставлю ему к горлу меч — и он отдаст мне в жены свою дочь! Я привезу ее в Ярлград, она родит мне сыновей. Двенадцать сыновей — потому ровно столько у меня уделов, в каждый удел я посажу по своему сыну, они и будут моими младшими ярлами. А нынешних, мятежных младших ярлов, я всех казню, и после этого только один мой род и будет владеть всею моей землей. И будут сыновья мои по своей крови, по своей знатности равны самим Владыкам Полумира. Вот так-то вот!

— Что ж, это хорошо, это разумно, — сказал Торстайн. — Так выпьем за твою невесту!

Выпили. Один лишь я не пил — задумчиво смотрел на Сьюгред…

Да! И она вместе со мной не выпила! А после…

А после зашумело у них, у всех остальных, в головах — и они стали расспрашивать меня все сразу, наперебой, и обо всем подряд: что мы в нашей стране едим и что мы пьем, и как мы веселимся, и как мы воюем. И я отвечал им со всею возможной подробностью. Потом Торстайн сказал:

— Люди мои! Пора знать честь! Наш гость устал. А завтра у него тяжелый, трудный день!

И пир закончился. Все разошлись. Мне — теперь уже одному — было постелено в трапезной возле огня. Лузая же куда-то увели. Я лег…

И сразу же заснул. И спал без всяких сновидений. Утром проснулся свежий, отдохнувший. И снова никого в землянке в это время уже не было. Я сел, привалился спиною к стене и принялся ждать. Ждал. Ждал…

Явилась Сьюгред. Спросила:

— Ты голоден?

— Нет, — сказал я. — Вернусь, потом поем.