В лимузине, который отвозил ее домой после долгого, утомительного дня, Карен откинулась на спинку кресла и взяла из стопки газет и журналов «Таймс». Она чувствовала себя вконец измотанной. Все утро съемки проходили в Сохо под холодным апрельским дождем, а потом они вернулись в студию и сняли еще две сцены в павильоне. «Одни сожаления» – триллер об украденной коллекции картин и о пропавшем муже снимался уже четвертую неделю и вполне укладывался в график. Карен рассеянно перелистывала журнал и вдруг увидела портрет Макса Прэгера. На мгновение она была поражена отсутствием у себя какой-либо реакции. А раньше всегда отшвыривала газету или журнал в сторону или выключала телевизор, чтобы не смотреть на его лицо. Но теперь, холодно изучив цветную фотографию, она обнаружила, что высокомерный миллионер как-то изменился. Может, кто-то другой этого бы и не заметил, но театр приучил Карен обращать внимание на малейшие детали.

Выражение глаз – вот что привлекло ее внимание. Взгляд Максимилиана был все таким же проницательным, и в нем чувствовалась все та же энергия и прежняя уверенность, но исчезло самодовольство. И в то же время появилась какая-то уязвимость, которой не было раньше.

Снимок был сделан вчера в аэропорту имени Кеннеди и сопровождался коротким текстом: «Максимилиан Прэгер вылетел в Москву, где он будет гостем мистера и миссис Борисовых и их малолетнего сына Никиты. В прошлом месяце мистер Прэгер спас мальчику жизнь, когда доставка редкой сыворотки из Соединенных Штатов в Советский Союз была задержана из-за бюрократической волокиты. Мистер Прэгер немедленно предоставил один из своих самолетов для перевозки драгоценного груза. По словам советского представителя, четырехлетний мальчик погиб бы без этой экстренной помощи».

Карен снова посмотрела на фотографию. Макс Прэгер – человек с противоречивым характером. Бессердечный и добрый, милосердный и безжалостный, хотя «безжалостный» – наверное, слишком сильно сказано. На самом деле она очень мало знала об этом человеке, чтобы судить так строго.

Карен пробежала глазами остальные страницы и не нашла ничего интересного. Затем, под влиянием какого-то непонятного чувства, снова вернулась к информации о Прэгере, чтобы проверить, нет ли там упоминания о жене или о Ники Уэлш, сопровождающих его в Москву. Ни о той, ни о другой ничего не говорилось. Карен пожала плечами и закрыла журнал. Люди типа Макса Прэгера не обременяют себя в поездках женами, а что до Ники Уэлш, то она, вероятно, уже пройденный этап в его жизни. Интересно, сколько может женщина терпеть мужчину с такими хамскими манерами?

Рок-музыка гремела на весь дом. Карен со стуком захлопнула входную дверь и остановилась в крытой галерее, с возмущением глядя на лестницу, пока шофер со студии относил наверх ее шикарные чемоданы от модного дизайнера Луи Вюитона. Она только что вернулась из трехдневной поездки в Лос-Анджелес и всю обратную дорогу предвкушала, как окажется в тишине и покое родного дома.

– Кончитта!

Домоправительница в фартуке, повязанном вокруг необъятной талии, показалась в конце холла.

– А-а, мисс Ричардс, – перекричала она грохот. – Добро пожаловать домой!

Карен швырнула сумочку на стул.

– Ради Бога, что здесь происходит?

Кончитта смиренно пожала плечами:

– Я говорила им, что это слишком громко. Но новый друг Элизабет твердит, что музыка – как хорошее вино – должна жить свободно. – Кончитта закатила глаза к потолку, показывая, что понять это невозможно.

Карен направилась к лестнице.

– Друг? Ты хочешь сказать, подружка?

Кончитта бросилась вслед за хозяйкой вверх по лестнице.

– Минуточку, мисс Ричардс. Что касается ее друга…

Карен нетерпеливо махнула рукой.

– Ладно, я сама разберусь с ее друзьями, Кончитта, – сказала она, взлетев на верхнюю площадку и без стука распахнув дверь в комнату дочери.

То, что она увидела, заставило ее замереть в недоумении. Элизабет лежала на кровати, правая лодыжка покоилась на левом колене, причем нога, обутая в переливающийся всеми цветами радуги носок, подергивалась в такт музыке. Сама же девочка была одета в кожаную мини-юбку отвратительного зеленого цвета, напоминающего плесень на дне грязной банки, и в ярко-розовый кружевной топ, открывающий плоский живот. Волосы завиты и начесаны до такой степени, что стояли дыбом, и все это великолепие удерживалось на голове заколками самых невероятных цветов.

Несмотря на шум, она, кажется, была полностью поглощена чтением учебника, чудом державшегося на ее острой коленке.

Боковым зрением Карен уловила какое-то движение в углу и обернулась. Перед зеркалом стояло нечто, смутно напоминавшее мальчика: в черных кожаных штанах, жилетке, облегавшей тощую голую грудь, и галстуке под цвет носков на ногах Элизабет. На поясе у него висели цепочки и пара наручников. Глаза закрывали крошечные круглые стекла, отчего казалось, что вместо глаз черные дыры. Волосы пугающего фиолетового оттенка торчали на макушке остроконечными пиками, а остальные свисали на плечи длинными черными прядями. Его узкое тело извивалось в чувственном и сложном танце, а руки дергали струны воображаемой гитары.

Все еще никем не обнаруженная, Карен сделала шаг в комнату и выключила стерео.

Мальчик застыл в полуобороте, сверкнув маленькими черными стеклами очков.

– Мать!

Элизабет спрыгнула с постели, и восемьдесят четыре фунта, одетые в кожу и кружево, бросились в объятия Карен, чуть не сбив ее с ног.

– Ты вернулась! Почему ты молчишь? – И, отстранившись, оглядела Карен обычным критическим взглядом. – На вид усталая, но как всегда очень красивая. – Элизабет повернулась к мальчику. – Правда, у меня мама красивая, Слик? – Не ожидая ответа, она пустилась в свои бесконечные расспросы: – Как было в Лос-Анджелесе? Как поживают дядя Джек и тетя Ширли? Тебе удалось увидеть близнецов?

– Элизабет, – перебила ее Карен, прежде чем та успела перевести дух. – Ради всех святых, во что это ты вырядилась?

– Тебе нравится? – Дочь изобразила пируэт. – Самая последняя мода. У меня еще и перчатки есть под цвет топика. Слик, ты видел мои перчатки?

Она бросилась было к шкафу, но Карен успела поймать ее за руку, на которой висел целый арсенал дешевых браслетов.

– Потом, – строго сказала Карен и уже более сдержанно добавила: – Прошу тебя, Элизабет. Сначала мне хотелось бы узнать, кто этот молодой человек и что он делает в твоей комнате.

– О-о, прости, пожалуйста. Настоящее имя Джонатан, но он предпочитает, чтобы его называли Слик. Мы сейчас готовимся к тестам по истории – слава Богу, последним перед каникулами.

– В таком шуме?

Элизабет с досадой посмотрела на Карен.

– Это не шум, мать, а фон. Терпеть не могу тишины.

Она терпеть не может тишины! Карен сняла с постели розовые тапочки и аккуратно поставила их на пол. Обернувшись на устремленные на нее маленькие черные дыры-очки, Карен сказала:

– Джонатан, не соблаговолишь ли ты сейчас же отправиться домой? Я хочу поговорить со своей дочерью.

Мальчик пожал узкими плечами:

– Понял. Вы не против, я позвоню, чтобы за мной прислали лимузин?

Он набрал номер и, поговорив с кем-то, кого назвал Кавендиш, положил трубку.

– Я позвоню тебе, – сказал он Элизабет, потом повернулся к ее маме. – Приятно было познакомиться, мисс Ричардс.

Карен, совершенно без сил, опустилась на постель рядом с дочерью, все еще глядя на дверь. Элизабет расхохоталась.

– В чем дело, мать? Слик тебя довел?

– Ты меня довела, барышня. Ну скажи, что это за обращение «мать»? Что случилось со старым, добрым «мама»?

Элизабет сморщила носик.

– «Мама» звучит очень по-детски. Я могу называть тебя Карен, если тебе так больше нравится. Эрин зовет свою мать Мелисса.

– Мелиссе двадцать два года, и она приходится Эрин мачехой, а выглядит она на двенадцать, – пояснила Карен – И называть ее мамой было бы просто неприлично.

– Но знаешь, Мелисса такая веселая! С ней так здорово! – Элизабет провела руками по бедрам, разглаживая короткую юбочку. – Они с мистером Кармишелем отправляются в плавание до Сент-Бартса. А вчера Мелисса взяла Эрин и меня по магазинам.