Слабый ветерок из-за Невы с островов доносил чуть уловимые ароматы цветов, но на Невском не было цветочниц, так украшающих городские улицы, особенно весной. Николай не терпел беспорядка…

Виткевич дошел до поворота к Арке Главного штаба, прошел под Аркой, на Дворцовую площадь и увидел в безмолвном великолепии Зимний дворец, отстроенный после пожара в конце 1837 года.

«Северная пчела» захлебывалась от восторга, описывая ту чудесную быстроту, с какой огромный дворец был возрожден из руин и пепла.

«Невозможно — не русское слово, — восклицал редактор „Северной пчелы“ и агент III Отделения Булгарин. — Россия — и невозможность… Это парадокс! В России все возможно».

Но усердный Булгарин не прибавил, что «чудо» возрождения дворца стоило жизни сотен рабочих: они отделывали дворец в зимнюю стужу, в сырых залах, со стен которых текла вода, и погибали в своих бараках от воспаления легких.

Салтыков дорогой рассказывал Яну, что Клейнмихелю, ведавшему работами в Зимнем, Николай пожаловал графский титул, и новоявленный граф взял девизом: «Усердие превозмогает все». А питерские острословы тут же переиначили: «Усердие превозмогает разум».

— Да, в России все возможно, — подумал Виткевич, глядя на дворец, — но более всего — чтобы усердие превозмогало разум.

Взойдя в приемную министерства иностранных дел, он попросил доложить о себе директору Азиатского департамента.

Тотчас же открылась дверь кабинета, и Сенявин со словами «Наконец-то пожаловали!» пригласил Яна к себе, усадил в кресло возле письменного стола, придвинул ящик с сигарами.

— Ваши рапорты мы прочли с вниманием и интересом, коего заслуживают эти подробные, отчетливые, словом, отличные донесения… Вы будете иметь счастье лично доложить государю. Его величество приказал тотчас по приезде представить вас к нему. Вице-канцлер примет вас, — Сенявин взглянул на календарь, — завтра, в пятницу, и отвезет вас во дворец.

Виткевич встал и поклонился. Сенявин спросил:

— Небось вы ехали с опаской: не опала ли вас ждет? О нет! Мы ценим ваши усилия, и вы не виноваты, что опрометчивость Симонича вовлекла вас в поступки, коих неблагоразумие и неосновательность ныне очевидны и вам!

Виткевичу очень хотелось сказать, что ему это как раз не очевидно, даже наоборот… Но он решил выслушать все, что скажет Сенявин.

— Полагаю, вы понимаете, что Симонич, а по его вине и вы, вышли далеко за пределы инструкций, вам данных министерством год назад?

Виткевич мгновенно понял всю механику поведения Нессельроде: представлять дело так, что министерство поступило правильно, а Симонич — во всем виноват. Понял ом и то, что от него требуют принять участие в бесчестной игре…

— Наше влияние в Азии, ваше превосходительство, сильно поколеблено, — сказал Виткевич, — английское же могущество развивается неуклонно — посредством войны, политики, торговли.

— Вы правы, дорогой мой, — прервал Виткевича Сенявин, — и наши усилия теперь надлежит сосредоточить на том, чтобы поправить дело, столь пострадавшее из-за Симонича. Мы приложим все усилия, чтобы Макнил не вернулся в Тегеран. Мы, быть может, займем Астрабад, но — и это главное! — мы отстоим свое влияние в Турции. Ункиар-Искелесский договор — вот наш козырь, наша опора.

Сенявин встал из-за стола, подошел к Виткевичу, положил ему руку на плечо и продолжал:

— Не думайте, что мы отступили перед Англией! Отнюдь нет! В Турции мы крепко стоим на своем… Франция поддерживает пашу против султана. Англия его защищает. Но главные защитники мы… Парижский кабинет очень хотел бы действовать с Лондоном сообща, чтобы побольше выторговать для паши и лишить нас преимущественных прав в Турции. Но Лондон ныне не в дружеских отношениях с Парижем. Не проходит дня, чтобы между ними не возникали какие-нибудь новые неприятности. Расширить эту брешь между Англией и Францией, окончательно разорвать их альянс — вот сокровенная цель императора. И мы к ней приближаемся семимильными шагами!

Сенявин зашагал по кабинету, словно желая показать, каковы шаги русской дипломатии.

Виткевич упорно молчал. Он думал… Какая недальновидная, какая близорукая политика! Ведь Англия, и только Англия — естественный враг императорской России; ее укреплению на Востоке ставит она преграды, и в Турции она своего добьется, царь вынужден будет отказаться от Ункиар-Искелесского договора.

Виткевич не ошибся. Через год, в июле 1840 года, британская дипломатия добилась четверного договора России, Англии, Австрии, Пруссии о гарантировании целостности Турции. Николай ценой отказа от Ункиар-Искелесского договора купил исключение Франции из договора, ее изоляцию… Но ведь спустя полтора десятилетия Англия с Францией вступили в войну против России!

А Сенявин все говорил:

— Англия — в затруднительном положении… Волнения внутри страны побуждают королеву издать прокламацию о подавлении вооруженной силой мятежников, и в Ливерпуль и Бирмингам отправлены войска. В Канаде восстание против Англии никак не удается подавить. С Соединенными Штатами — спор из-за границ Канады, и вот-вот вспыхнет война… А в Афганистане, — Сенявин развернул «Северную пчелу», — смотрите: движение англо-индийской армии встречает затруднения, эмиры Синда готовятся напасть на нее с тыла, по ту сторону Инда не хватает продовольствия и транспорта… Словом, у владычицы морей дел по горло, руки связаны и…

Тут Виткевич, наконец, заговорил, прервав излияния Сенявина:

— Ваше превосходительство, тем лучше, что англичанам так круто приходится!

— И я говорю тоже: тем лучше для нас в Турции! Вы меня поняли!

— Нет, ваше превосходительство, вы меня не поняли! Ежели Англия так увязла, то зачем же нам было уступать в Афганистане! Пальмерстон погрозил бы, погрозил и притих… А сколь много мы потеряли в глазах народов Азии, кто сочтет! Народ Афганистана свободолюбив, смел, он не смирится — и он был бы навеки нам признателен…

Сенявин с сожалением смотрел на Виткевича: народ, народ… Слова и только слова. Но, однако же, опасные слова. И он сухо сказал:

— Не рекомендую вам повторять только что сказанное вице-канцлеру! А уж государю и подавно…

— Но, ваше превосходительство, господин посол Дюгамель писал вам, что мы действовали соответственно инструкциям министерства, следственно, министерство придерживалось того взгляда, что выгодно и полезно нам занять прочную позицию в сердце Центральной Азии, идя навстречу просьбам и устремлениям народным!

Сенявин нахмурился. Виткевич снова дотронулся до больного места… Инструкция, злополучная инструкция от 14 мая 1837 года! Неужели этот строптивый поляк так и брякнет государю?

— Я пояснил вам, ротмистр, — да, его величеству благоугодно было произвести вас, и таковая монаршая милость от вас требует еще большего усердия! — итак, я пояснил вам систему политики нашего правительства, и скоро придет время; когда и на нашей улице будет праздник!

Сенявин тотчас же подробно изложил Нессельроде свою беседу с Виткевичем и заключил так:

— Он упорствует на том, что действовал в силу инструкций, вами данных, ваше сиятельство!

Нессельроде удивленно поднял глаза. Осмеливается упорствовать!.. Его опасно допускать до государя.

— Завтра я его не приму, Лев Григорьевич, и мы с вами еще раз переговорим.

Из министерства Ян отправился к Салтыкову и дорогой обдумывал все, что услышал от директора Азиатского департамента. Мысли были безрадостные.

Вот и дом князя, крыльцо с навесом и фонарями, швейцар с булавой. Виткевич отдал лакею свою казачью шапку, саблю, поднялся по широкой лестнице.

Войдя в кабинет князя, он невольно остановился. Перед ним была огромная, залитая мягким светом комната. Пол от двери до бюро, за которым сидел князь, устланный персидскими коврами, ласкал глаз тысячью оттенков…

Мебель красного дерева, обтянутая красным штофом, пламенела в лучах солнца, падающих из широких окон.

Белоснежный мраморный камин и часы на нем, стены, обитые серебристым шелком, старинные портреты в золотых рамах — все светилось, переливалось в прозрачной золотистой дымке…