18 сентября в Оренбург приехал Пушкин и остановился в доме у своего давнишнего приятеля Перовского.

Он приехал, чтобы разыскать стариков, которые видели и помнили Пугачева.

Перовский свез Пушкина в село Верды, где он и нашел старуху, современницу грозного Емельяна, знавшую его. Вернувшись в Оренбург, Пушкин посетил музей при военном училище. Крайне польщенный Зан с радостью показывал свои богатства другу Мицкевича…

На особом столе прямо против входа в музей лежала огромная кость — часть черепа доисторического ископаемого животного.

По сторонам главного зала стояли куклы в человеческий рост в национальных одеждах: мордовка, калмычка, казашка в платьях замужних женщин, две девушки — киргизка и казачка, калмык в казацком мундире и сибирский шаман. На стенах развешаны были кольчуги, седла, чепраки, одежда, сшитая из рыбьих пузырей.

Пушкин внимательно рассматривал все выставленное, изредка задавая короткие вопросы: кто рыбью сорочку носит? Откуда кольчуги?

Около портрета альбиноса с розовыми глазами, длинными белыми волосами, распущенными по плечам, и длинными бакенбардами Пушкин задержался. Под портретом написано было имя альбиноса: Варлей, родом из Лондона.

— А этот как к вам попал?

Зан объяснил, что альбинос был в Оренбурге в 1831 году и подарил свой портрет и прядь волос — они лежали у портрета в ящике под стеклом.

— Я знавал этого человека, — сказал Пушкин, — встречал его у английского посла…

Он не успел докончить, как растворилась дверь и вошел Виткевич. Увидев незнакомого господина во фраке, с цилиндром и тростью в руках, он остановился.

Обернувшись на шум, Зан сказал:

— Входи, входи, Ян.

А Пушкину пояснил:

— Виткевич, портупей-прапорщик, прибыл сюда из Вильно и находится здесь не своею волею вот уже десятый год. А это, Ян, господин Пушкин.

Пушкин любезно пожал руку Виткевичу и сказал: — Вы присланы были сюда из Вильно в 1824 году? Значит, по одной истории с Мицкевичем? Вместо Виткевича быстро ответил Зан:

— Ян не был студентом, он из гимназии в Крожах, С Адамом был арестован я. Адама отправили на службу в Петербург, а меня на год в каземат, а затем сюда. Позвольте представиться. Я Томаш Зан.

Пушкин схватил руку Зана и крепко пожал ее.

— Что же вы сразу мне не сказали, кто вы. Не раз слышал я от Мицкевича о его сердечном друге Зане.

— Как расстались мы осенью двадцать четвертого года, так с тех пор и не виделись, только переписывались. А вот теперь уже третий год пошел со времени его отъезда из России, и переписка оборвалась…

— Мы очень любили Мицкевича, — молвил Пушкин, и облачко грусти набежало на его лицо. — Судьба развела нас, и вряд ли приведется вновь встретиться… Знаете, господа, Соболевский привез мне из Парижа четыре тома Мицкевича. Какие стихи! Мицкевич — великий поэт господа. Он в «Памятнике Петру Великому» передал наш разговор у подножия Медного всадника.

Виткевич и Зан, не знакомые с последними творениями Мицкевича, жадно слушали.

— Адам спорит со мной, — говорил Пушкин. — Он видит в Петре только насилие, только зло. И не более. Как он не прав! Я отвечу ему…

Пушкин умолк, задумавшись. Виткевичу показалось, что он не хочет больше говорить об этом, и Ян сказал:

— Когда я входил, вы, господин Пушкин…

— Отбросьте официальный тон, любезный Виткевич, говорите просто Александр Сергеевич.

— Когда я вошел в комнату, вы, Александр Сергеевич, упомянули английского посла. Позвольте спросить: вы знали лорда Дергема, когда он был в Петербурге? Какого вы мнения о нем?

Пушкин с любопытством взглянул на портупей-прапорщика, который в оренбургской глуши интересуется британскими лордами, и сказал:

— Лорд Дергем — забавная смесь необузданного либерализма и столь же невероятного аристократизма. Он очень умен и еще более тщеславен, богат, но скуп, очень любит двух своих некрасивых дочерей и жесток с очаровательной женой. Словом, типичный англичанин… А на что он вам понадобился?

— Наш Ян, — ответил Зан, — много занимается делами восточными, а в них англичане круто замешаны.

— Вы изучаете Восток? — в голосе Пушкина зазвучал неподдельный интерес. — Ничего меня так не привлекает ныне, как Восток! Ах, с какою бы радостью отправился я в Персию или в Индию… Вы знаете языки?

— Немного знаю персидский, турецкий, киргизский.

— Не скромничай, Ян, — вмешался Томаш, — он отлично владеет этими языками, Александр Сергеевич.

— Вы говорите по-персидски! Так обязательно прочтите мне что-нибудь из Саади. Вы помните наизусть? Виткевич прочитал восьмистишие Саади.

— Не переводите! — воскликнул Пушкин. — Музыка стиха равно понятна на всех языках. Завидую вам. Я собрал в Петербурге несколько книжек о Востоке — Малколмову «Историю Персии», Муравьева «Путешествие в Хиву», Жакмона об Индии, еще кое-что. Сядемте, господа, и поговорим о Востоке.

Виткевич переглянулся с Заном и нерешительно сказал:

— Александр Сергеевич, здесь сидеть негде, да и неуютно… Не угодно ли вам пожаловать ко мне? Это недалеко отсюда.

Пушкин покачал головой:

— Я зван на обед к Далю. Вы ведь знакомы с ним, не правда ли? Да ладно, время еще есть.

Когда Пушкин, Зан и Виткевич вступили в большой двор дома, где жил Виткевич, навстречу им бросилась небольшая черная собака и неистово залаяла. Пушкин звонко рассмеялся:

— Да посмотрите, посмотрите на этого пса: прямо швейцар из министерства иностранных дел.

Действительно, черная морда собаки была окаймлена свисающими седыми волосами, как бакенбардами, и весь ее вид удивительно напоминал старика швейцара.

В небольшой комнате Виткевича Пушкин сел у окна, поставил между ног трость, положил на нее обе руки и оперся о них подбородком. Виткевич бросился хлопотать у стола, но Пушкин отрицательно покачал головой:

— Пожалуйста, ничего не надо. Посижу четверть часика и пойду на обед к Далю. Он такой хлебосол, что надобно пожаловать к нему с пустым желудком, не то обидится до смерти… Давайте лучше побеседуем.

И завязалась горячая беседа о Востоке, о судьбе народов, о будущем человечества.

— Восток, — говорил Пушкин, — дал нам нашу цивилизацию, но Восток не раз и уничтожал ее. Атилла, Чингисхан, Тимур… На востоке скрыты грядущие тайны человечества. В юности я бредил Востоком. Да и Байрон, и Мицкевич отдали дань такому увлечению. Но то были романтические грезы: прекрасные черкешенки, фонтаны, неистовые любовники, герой, безудержно скачущий на коне. А ныне много размышляю о тех неисчислимых народах, которые занимают необозримые пространства вот там…

Пушкин показал на степь, которая видна была из окна.

— К востоку от этого места, где мы с вами находимся, и до океана: киргизы, узбеки, монголы, китайцы, индусы… «Тьма тем!» Своего слова в истории они еще как следует не сказали. А что это будет за слово? Конец всему, что создано доселе веками, и царство мрака? Или начало новой цивилизации?

Виткевич внимательно слушал своего нежданного гостя. Мысли Пушкина перекликались с размышлениями, которые часто посещали и его самого, будоражили, требовали ответа, а его не было.

— Судьба моя, Александр Сергеевич, — сказал Виткевич, — впрямь от Востока зависит. Отсюда мне не выбраться никогда. Следственно, тут я дело своей жизни должен обрести и исполнить. А что до вопросов ваших, так я осмеливаюсь полагать, что предстоит Европе пережить еще не один потоп с Востока!

— Россия некогда спасла Европу, приняв на себя весь удар монгольский, и за то заплатила трехсотлетним татарским игом, — произнес Пушкин. — И платит по сей день, — добавил он после паузы, — платит рабством народа. Наше азиатское самодержавие — наследник татарщины.

Пушкин горько усмехнулся.

— Подвиг русских довершен был на равнинах польских, — сказал Зан. — Под нашими ударами выдохся порыв Чингисхана. Мы побратались оружием.

— Ах, Польша, Польша! — воскликнул Пушкин. — Мы братья по крови, но и сколько крови легло между нами. Вот вы, два поляка, оторваны от родной земли, заброшены в далекую, дикую глушь и не видите надежды на возвращение… Что я могу сказать вам? Разве только то, что сказал ваш великий земляк, ваш и мой друг Мицкевич: «За вашу и нашу свободу».