Бегство в Прагу и Париж отнесено здесь к посленекудовскому времени неверно. Это или ошибка памяти, или — как и снижение своего возраста в некудовские дни — некоторая композиционная предвзятость.
По миновании многих лет, пытаясь переиздать хронику Протазановых в “Дешевой библиотеке”, “Лесков писал Суворину: “Я люблю эту вещь больше “Соборян” и “Запечатленного ангела”. Она зрелее тех и тщательно написана. Катков ее ценил и хвалил [вероятно, в первых ее частях. — А. Л.], но в критике она не замечена и публикою прочитана мало… Это моя любимая вещь” [Письмо от 11 февр. 1888 г. — Пушкинский дом.]. И через год опять: “Мне это дорого, как ничто другое, мною написанное, и я жарко хотел бы видеть этот этюд распространенным как можно более… — Вы издавали несравненно слабейшие мои работы, — не откажите же мне, пожалуйста, в большом литературном одолжении — издайте “Князей Протазановых” в дешевой библиотеке!.. Ведь они же этого стоят!.. А я вас прошу, понимаете, — не из-за чего-нибудь мелкого, а этого жаждет и алчет дух мой” [Письмо от 2 марта 1889 г. — Пушкинский дом.].
Впрочем, со временем, когда алкание духа утишилось и в памяти все стало на свое место, критику М. А. Протопопову писалось опять так, как когда-то Аксакову: “Катков имел на меня большое влияние, но он же первый во время печатания “Захудалого рода” сказал Воскобойникову: “Мы ошибаемся: этот человек не наш!” Мы разошлись (на взгляде на дворянство), и я не стал дописывать роман. — Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: “Жалеть нечего — он совсем не наш”. Он был прав, но я не знал: чей я? “Хорошо прочитанное Евангелие” мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства… Я блуждал и воротился, стал сам собою — тем, что я есмь. Многое, мною написанное, мне действительно неприятно, но лжи там нет нигде, — я всегда и везде был прям и искренен” [Письмо от 23 дек. 1891 г. — “Шестидесятые годы”, с. 381.].
Этим подтверждается суть творческой драмы и степень раздраженности, снова вызывавших желание бежать от кольцом замыкавшихся досаждений. Чем дальше и чем на “должайший” срок — тем спасительнее.
А пока это осуществится, в совершенно незначительной “Ниве” А. Ф. Маркса с начала 1874 года дробными порциями подается “Павлин”, а с начала следующего года “Блуждающие огоньки”. Мелковато и неудовлетворяюще по сравнению с настоящими, “толстыми” журналами, имеющими определенный политический облик, да что же делать, если они недоступны. Лишь бы дотянуть до лета, до отпуска месяца на четыре и укрыть ото всего терзающего “ободранные” нервы и истомленный дух.
Наконец приближается миг целительного самоустранения на какой-то срок и от литературно-служебных и, как это ни больно признать, от семейных огорчений.
8 мая 1875 года излагаются Щебальскому общие предположения о поездке:
“Все вынесенное, как и все выносимое, так тяжело и обидно, что и говорить хочется, и боишься начать, потому что, кажется, никогда не кончишь, а между тем слушать, пожалуй, будет нечего. Тоска бездействия снедает и точит, а на литературном горизонте и просвета нет… Нет; do naszego brzegu nie pynie nic dobrego. Остается сложить ружья в козлы и дремать, если тощее брюхо будить не станет…”
Дальше Лесков сообщал, что Данилевский являлся приглашать его сотрудничать в “С.-Петербургских ведомостях”: “Я отказался. Эти бедные люди думают, что образ мыслей человека зависит от Каткова или от Некрасова, а не проистекает органически из всех чувств и понятий” [“Шестидесятые годы”, с. 330.].
Конечным пунктом, может быть по старой памяти, избирается Париж. Предварительная программа: свидание с И. Аксаковым в Москве; побывка в Киеве для свидания с братьями, у одного из которых гаснет в скоротечной чахотке молодая и милая жена, с матерью, с сестрами. Петербург покидается со вздохом облегчения, видимо, десятого числа. Одиннадцатое проводится у Аксакова в Кунцеве: “И здесь Аксаков сказал мне, что я сделал бы ему удовольствие, если бы побывал в Париже у иезуита Гагарина и написал бы потом, как я найду его”. Этим предрешалось появление впоследствии ценной статьи Лескова “Иезуит Гагарин в деле Пушкина” [“Исторический вестник”, 1886, № 8.].
Прислушиваясь к живущим еще где-то старым, веселым впечатлениям, Лесков поселяется сначала опять в легкомысленном студенческом Латинском квартале.
“Честнейшей старухи в целом Париже мадам Лакур”, у которой он квартировал тринадцать лет назад, уже нет.
Он устраивается почти рядом со старым своим пепелищем, около Люксембургского же сада, на Rue monsieur le Prince, 9.
Не видно черноокой Арно, нет белопепельной Режины. Должно быть, состарились уже в нужде и тяжелой доле мастериц, а то и совсем ушли из суровой жизни при помощи Сены или газа, через морг. Обычный путь нищеты!
“О себе пока ничего не могу сказать, — пишет он А. П. Милюкову, — кроме того, что болтаюсь по городу; ем где попало и, возвращаясь к ночи домой, засыпаю, едва упаду в постель. Париж, однако, правится мне гораздо менее, чем в первое мое здесь пребывание: этот неумолчный шум и крик утомляет мои совершенно испорченные нервы…” [Письмо от 9 июня 1875 г. — “Шестидесятые годы”, с. 295.]
Надо думать, что Quartier Latin и новые, юные гризеты живут, как жили прежние, но для человека пятого десятка лет, особенно же русского обычая, “резвый круг” отошел, как вообще “ушла пора веселости беспечной”. В свое “первое здесь пребывание” Лесков не без успеха, даже азартно, догонял полупропущенную молодость. Увы!..
Время уж не то же:
Уже не вы душе всего дороже,
Уж я не тот…
[Перефразировка пушкинской элегии. ]
Несомненно — не тот. Влечет тишина, покой, благоприятные для работы условия. 13(25) июля совершается переезд в строго семейный пансион на правом берегу, в Елисейских полях, rue Chateaubriand, 5, в котором живут знакомая петербургская чета журналиста Монтеверде, две ученицы парижской консерватории Левины, мечтающие о Мариинской сцене, и, что всего более ценно, — Ф. И. Буслаев! В общем — удобная ритмичность дня, мягкость вечерне-камерных звучаний, насладительные беседы с большим ученым о всем сердцем любимом русском слове! Это ли не духовная полнота и уют!
Признательным отзвуком сему явится посвящение описания “невероятного события” под смелым заглавием “Некрещеный поп”:
“Посвящается Федору Ивановичу Буслаеву. Эта краткая запись о действительном, хотя и невероятном событии посвящается мною досточтимому ученому, знатоку русского слова, не потому, чтобы я имел притязание считать настоящий рассказ достойным внимания как литературное произведение. Нет; я посвящаю его имени Ф. И. Буслаева потому, что это оригинальное событие уже теперь при жизни главного лица, получило в народе характер вполне законченной легенды; а мне кажется, проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, “как делается история” [“Гражданин”, 1877, № 23–24, 25–26, 27–29 и отд. издание 1878.].
Этим творческое внимание уважающемуся филологу не исчерпалось. Лет через десять, возможно в 1887 году, написан Лесковым другой, до сего дня не нашедший себе места в печати, рассказ, в начале которого говорится:
“Стал я читать чудную книгу Ф. И. Буслаева “Мои досуги”, где великий знаток лицевых Апокалипсисов и иконописных школ так мастерски разобрал перехожие повести, тонко осветив нити, связывающие во единое целое сказания самых отдаленных времен и народов.
Прочел я эту статью и устыдился, поняв, что, видя сучок в глазу молодого газетчика, не приметил бревна в своем глазу! Напечатав не один десяток пересказов древних сказаний, я лишь на закате своего писательства удосужился прочесть исследования великого знатока, совсем по-новому осветившего то, над чем я кустарно работал, доходя до всего, наподобие приснопамятного Кифы Мокиевича, “своим умом”, который людей и покрупней меня чаще всего заводил лишь в дебри суесловия и праздномыслия” [“Клоподавие. Орловский живой вариант к киевской бумаге”. — Арх. А. Н. Лескова.].
