В 70-м году каким-то образом становится вновь возможным общение со “скандалистом академической газеты”, А. С. Сувориным, круто оборвавшееся десяток лет назад в Москве у “Сальясихи”. Сближение с этим быстро выдвинувшимся популярным и опасным публицистом, в тайне помыслов, давно представлялось желательным и … недостижимым. Трудности здесь преодолеваются, вероятно, обращением Лескова к многолетнему врагу за посредничеством в разборе тяжбы с В. В. Кашпиревым из-за “Божедомов”, закрепленным эпистолярно [Письма Лескова от 5 апреля и Суворина от 8 апреля 1870 г. — Первое — в Пушкинском доме, последнее — в ЦГЛА.]. Такой демарш ломал многолетний лед, неизбежно несколько связывал враждебность “Незнакомца”. А ведь в каждом деле всего ценнее первый шаг. Он был сделан. “Лиха беда — начало”, — говорит народ.

Год спустя ему посылаются уже главы романа “На ножах” и очерка “Смех и горе” с прямою и полной доверия просьбой: “Прочтите, судите и “ругайте”, если добрая совесть ваша укажет вам, за что “ругать” следует” [Письмо от 5 марта 1871 г. — Пушкинский дом, № 2.]. Переписка оживляется, становится более приятельской, обоюдно нимало не убеждая “противумышленников”. Не торопясь, с перебоями, дело все же движется.

В 73-м году Суворин признает необходимым получить от Лескова автобиографические данные, намереваясь включить их в затевавшийся им справочный сборник. Лесков охотно приступает к выполнению заказа, привнося в ответное свое письмо уже некую дружескую увещевательность: “Благодарю и за искреннее мнение обо мне и моей деятельности. Как быть? Все мы люди, все человеки, — существа плохие и несовершенные перед идеею абсолютного разума и справедливости. Может быть, и я во многом виноват, может, и вы в чем-нибудь не безгрешны… Кто из нас в чем был правее другого, то решать не нам… В заключение скажу вам: вряд ли многие из нас теперь в существенных вопросах так противумысленны друг другу, как это кажется. А подумайте, что впереди? Если мы поживем, то не придется ли нам повоевать заодно против такого гадкого врага, который мужает в меркантилизме совести? За что же мы унижаем друг друга? И перед кем? — Перед людьми, которые всех нас менее совестливы… Распря наша часто держится характера чисто сектаторского… Это худо; но помочь этому могла бы только одна талантливая критика, а ее нет…

Наши люди как-то более умеют щадить самолюбие и человеческое достоинство своих противников, и по крайней мере они едва ли на десять оскорблений отвечают одним, и то всегда гораздо более умеренным. Как хотите, а это несомненный признак порядочности, который нельзя не уважать в самом противумысленном нам человеке. Вот вам мой болтливый ответ на ваше доброжелательное письмо, за которое еще раз благодарю вас; вполне вам верю (как и всегда верил) и желаю вам от души наилучших во всем успехов и наилучшего счастья” [Письмо от 7 марта 1873 г. — Там же, № 7.].

А следующее, очередное из сохранившихся, письмо заключается совсем приятельской приписочкой: “Р. S. Не случится ли быть в Петергофе? Заверните, пожалуйста. У меня такой простор, что запоздавший гость и ночует, нимало меня не стесняя, а напротив, даже обязывая” [Письмо от 29 июня 1873 г. — Пушкинский дом, № 8.].

Чувствуется почти удовлетворенность совершившимся, наконец, полупримирением. Одним из самых лютых врагов из сверстников, с которыми начата была литературная жизнь, меньше!

Вражда успела хорошо измотать. Чего только не наговорено было на столбцах печати друг на друга! Сдвиг! Довольно “великих браней”! Намечается взаимная благонастроенность, признание права на разномыслие.

Большой прочности во всем этом, конечно, не оказалось. Не такие были темпераменты. “Одержимости разными одержаниями” хватало в каждом.

Не лучше, если не хуже еще, идет и со многими другими. Одобрения и хвалы “благоприятелей”, изрекаемые “пошептом”, — раздражают. Открытого признания нет.

Каковы же общие итоги и уровень личных дел и положения? В литературе — без ободряющего изменения. Дома — “вспышки”.

Было над чем задуматься.

Сильно ожегшись, а затем немного и поостыв, Лесков отходит от напряженно полемических романов, от слишком острых счетов с нигилизмом.

Значительно позже сам он скажет: “Я сначала злобился, а потом смирился, но неискусно” [Письмо к И. С. Аксакову от 23 апреля 1875 г. — Пушкинский дом.].

В чем же выразилась эта неискусность, и в чем видел ее сам Лесков?

Не в неровности ли самоусмирения, перемежающегося с внезапными новыми взрывами злобленья?

Каков же в общем путь от “Некуда”?

В следующем за ним году появляется “Леди Макбет нашего уезда” [“Эпоха”, 1865, янв.]. В тогдашнем своем тиснении рассказ почти полностью свободен от каких-либо с кем-нибудь счетов. Чистый, художественно данный быт.

Дальше — “Обойденные”, с противопоставлением рабоче-экономического опыта здешних героинь опыту Веры Павловны Лопуховой в романе “Что делать?” Н. Г. Чернышевского [“Отечественные записки”, 1865, № 18–24.].

Затем “Воительница” [Там же, 1866, № 7.] — кроме легких, по лексике Лескова, “намеков на то, чего не ведает никто”, почти неполемична, как и следующие за нею “Островитяне” [“Отечественные записки”, 1866. № 21–24.].

Обозначаются будущие “Соборяне”, пока в их первоначальном плане и с точно выражавшим основную их идею заглавием — “Чающие движения воды”. Здесь уже не обходится без “рикошетов” по противникам. Задача — показать превосходство перед нетерпеливым зовом “в топоры” мирного чаяния целительного “возмущения воды”, которое будет произведено самóю благонастроенною властью, изготовляющею уже благие реформы.

Пишется, публикуется и ставится на Александрийской сцене пьеса “Расточитель” [“Литературная б-ка”, 1867, т. VII, кн. 1 и 2, июль.]. Цель — убедить в ужасе старых бытовых и общественных взаимоотношений, обрекаемых на гибель введением “нового суда”, гласного судопроизводства, вынести бесповоротный приговор “ума и совести народной расточителям”.

Печатается чисто исторического характера бытовой очерк — “Старые годы в селе Плодомасове” [“Сын отечества”, 1869, № 6–9.].

Это все, в той или другой мере, отвечает или не противоречит готовности автора утишить в себе “злобленье”. Но рядом с этим им овладевает “влеченье, род недуга” поддать жару, и какого!

Публикуется, по собственному его определению, “вещь пряная и забористая”, которая “шуму может возбудить множество” [Письмо Лескова к А. П. Милюкову от 4 января 1869 г. — “Шестидесятые годы”, с. 294.]. Именуется она — “Загадочный человек”, а подзаголовок ей ставится призанятый у Н. Ф. Щербины: “Эпизод из истории комического времени на Руси” [“Биржевые ведомости”, 1870, № 51–78 (с пропусками).].

Вся “вещь” до отказа насыщена острыми выпадами по адресу некоторых, своими именами названных, деятелей “нетерпеливого лагеря”. Это как бы “эпизоды”, случайно или по несовпадению во времени с выходом романа не нашедшие себе места в “Некуда”.

Исключительная “забористость” нового выпада поднимает новую озлобленность на автора. “Шуму” действительно возбуждается “множество”.

С декабря 70-го года начинают выходить главы “сокрушившего” в конце концов самого автора романа “На ножах” [Письмо Лескова к П. К. Щебальскому от 14 октября 1871 г. — “Шестидесятые годы”, с. 324.]. Он тянется почти весь следующий год. Новые бури!

Чуть начинавшие было заживляться раны открываются сызнова. Так шли и обстояли дела вообще. В частности, “Соборяне” испытывали неисчислимые затруднения.

В шести книжках последнего квартала “Отечественных записок” оповещается о предстоящем печатании в них “романической хроники “Чающие движения воды” господина Стебницкого.

И действительно, со второй половины марта 1867 года это печатание начинается, но на второй апрельской книжке обрывается.

Исчерпывающее объяснение этому дается Лесковым в его обращении за ссудой в Литературный фонд.

Это было уже полное прекращение какой-либо связи Лескова с “почтенным редактором”, для которого, “вследствие некоторых особенностей нрава и обычаев” его, литературные “скандалы не редкость”.