Иона Брихничёв - личность чрезвычайно мутная, но значимая в ранней биографии Клюева - спустя 10 лет так писал о клюевском "Соловецком сидении": "Совсем юным, молоденьким и чистеньким попадает поэт в качестве послушника в Соловецкий монастырь, где и проводит несколько лет. Но что выносит он среди грубых, беспросветно грубых и развратных монахов - об этом я здесь умолчу". Писал он это с клюевских слов, по-своему их неизбежно переиначивая и разукрашивая и, возможно, искажая смысл. Вроде бы становится понятным "отселение" Николая из кельи в "избушку у озера" - неизбежно, с благословения старца Зосимы, а, возможно, и по его прямому настоянию. Но причина всё же не в "монахах", а в особом пути молодого послушника, провиденного старцем. Верижное правило, молитвы, поклонное правило - всё истово соблюдает Николай, достигая такой полноты в духе, что звери без страха посещают его и приходят паломники на душеспасительные беседы с благоговейными поклонами. Только абсолютное духовное совершенство позволяло не впасть в прельщение. Константин Логинов подчёркивает, что Клюев этого испытания не выдержал.
Очевидно этому способствовал главный соблазн дальнейшей клюевской жизни - соблазн стихописания, о котором сам Клюев в 1922 году рассказывал Павлу Медведеву: "Свою поэзию определяет: "Песенный Спас", - записывал Медведев. - Учился ей у Петра Леонтьева, который в "чёрной тюрьме" в Соловках 18 лет просидел за церковь Михаила Архангела: 3? года Клюев у него спасался". "Спасался" Клюев, конечно, не у сектанта и общался с ним не столь уж продолжительное время. Леонтьев, заключённый в соловецкую монастырскую тюрьму (упразднённую в 1902 году), видимо, имел беседы с молодым послушником, рассказывая ему о песнопевцах своей секты и напевая их гимны. Песенный дар, в конце концов, возьмёт верх над даром проповедника. Но пока это лишь - первые сомнения в правильности избранного пути.
Возможно, Николаю с его проповедническим даром и приобщением к неземным энергиям был действительно уготован путь духовного наставника, старца нового столетия, наподобие блаженной памяти Серафима Саровского. Слава о нём уже ходила среди людей - и не могли не найтись те, кто желал бы сбить его с пути истинного, лишить Россию зарождавшегося духовного вождя. Да и стремление к дальнейшему духовному совершенству - при юношеской внутренней неустойчивости и чувстве обольщения собственным даром и достигнутыми свершениями - всё это сыграло роковую роль в самое ближайшее время. Однажды среди других паломников появился человек, заведший с Николаем совершенно иные речи.
"Раз под листопад пришёл ко мне старец с Афона в седине и ризах пре-подобнических, стал укором укорять меня, что не на правом я пути, что мне нужно во Христа облечься, Христовым хлебом стать и самому Христом быть.
Поведал мне про дальние персидские земли, где серафимы с человеками брашно делят и - многие другие тайны бабидов и христов персидских, духовидцев, пророков и братьев Розы и Креста на Руси.
Старец снял с меня вериги и бросил в озёрный омут, а вместо креста нательного надел на меня образок из чёрного агата; по камню был вырезан треугольник и надпись, насколько я помню - "Шамаим", и ещё что-то другое, чего я разобрать и понять в то время не мог.
Старец снял с себя рубашку, вынул из котомки портки и кафтанец лёгонький, и белую скуфейку, обрядил меня и тем же вечером привёл на пароход как приезжего богомольца-обетника".
Слишком много здесь сказано, но ещё больше - о чём можно лишь догадываться - осталось в подтексте. И невозможно угадать - насколько точно Николай Архипов записывал слова Николая Клюева (уже то, что "старец" снимает "с себя" рубашку, а потом обряжает Николая в новину, вынуждает прочесть "с себя", как "с меня", если не иметь в виду, что Клюев обряжается в рубашку своего нового наставника), а, самое главное, - насколько точен был и насколько "путал след" сам Клюев.
Повествуя о подобных перипетиях своей жизни, он рисковал, скорее, отторжением, чем благодарным усваиванием "прекрасной легенды"… Сам Николай, слушая старца, впал в такой соблазн очарования, что безропотно позволил снять с себя вериги и крест. Кем же всё-таки был этот "старец с Афона"?
Можно только догадываться, что это изгнанник с Афонского монастыря, много путешествовавший, общавшийся и с тайными сектантами-бабидами, пытавшимися реформировать ислам, и с мистиками-розенкрейцерами, пришедший к хлыстовству, и, в конце концов, к скопчеству - крайнему ответвлению хлыстовства. Человек недюжинной внутренней силы, одолевший своей духовной мощью молодого проповедника, вселивший в его душу соблазн дальнейшего совершенствования уже не на путях святоотеческих. И Клюев - поддался.
Не поддаться было трудно. Но и сейчас нелегко себе представить - к а к умели соблазнять эти люди, напевно уговаривая, маня к себе… Отдалённое представление об этом можно получить, прочитав рассказ Марины Цветаевой "Хлыстовки", где поэтесса вспоминает о детской своей встрече с сектантками:
"Маринушка, красавица, оставайся с нами, будешь наша дочка, в саду с нами жить будешь, песни наши будешь петь… " - "Мама не позволит". - "А ты бы осталась?" Молчу. "Ну, конечно бы, не осталась - мамашу жалко. Она тебя небось во-он как любит?" Молчу. - "Небось, и за деньги не отдаст?" - "А мы мамашу и не спросим, сами увезём! - какая-то помоложе. - Увезём и запрём у себя в саду и никого пускать не будем. Так и будет она жить с нами за плетнём. (Во мне начинает загораться дикая жгучая несбыточная безнадёжная надежда: а вдруг?) Вишни с нами будешь брать, Машей тебя будем звать… " - та же, певуче. "Не бойся, голубка, - постарше, приняв мой восторг за испуг, - никто тебя не возьмёт, а придёшь ты к нам в гости в Тарусу с папашей и с мамашей, али с нянькой - небось, каждый воскресный день мимо ходите, всё на вас смотрим, вы-то нас не видите, а мы-то всё-о видим, всех… В белом платье придёшь пикеевом, нарядная, в башмачках на пуговках… " - "А мы тебя оденем в на-аше! - подхватывает та певучая неугомонная, - в чёрную ряску, в белый платочек, и волоса твои отрастим, коса будет… " - "Да что ты её, сестрица, страшишь! Ещё впрямь поверит! Каждому своя судьба. Она и так наша будет, - гостья наша мечтанная, дочка мысленная… "
И, обняв, прижав, подняв, поддав - ух! на воз, на гору, в море, под небо, откуда всё сразу видно: и папа в чесучовом пиджаке, и мама в красном платочке, и Августина Ивановна в тирольском, и жёлтый костёр, и самые далёкие зализы песка на Оке… "
Старшая одёрнула младшую, но как же соблазнителен был тот напев, если и через десятки лет, уже в Париже, сорокадвухлетняя Марина Цветаева продолжала мечтать:
"Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растёт самая красная и крупная в наших местах земляника.
Но если это несбыточно, если не только мне там не лежать, но и кладбища того уже нет, я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов, которыми Кирилловны шли к нам в Песочное, а мы к ним в Тарусу, поставили, с тарусской каменоломни, камень:
Здесь хотела бы лежать МАРИНА ЦВЕТАЕВА."
…Рядом с Клюевым не было матери. Были соловецкие наставники, от которых он внутренне начал уже отходить. Семена, посеянные "старцем", пали на благодатную почву. Николай безропотно принял замену креста на "образок из чёрного агата" с вырезанными по камню треугольником и надписью, в которой выделилось в его памяти слово "Шамаим", чёрный агат, который также называли камнем Великой Матери - символ скорби. Треугольник - каббалистический знак, обозначавший у розенкрейцеров трон Бога. Шама-им - в Каббале означает "область небес", Океан Духа, то же - небесный свод в Ветхом завете. Полная надпись на чёрном агате, которую "не мог понять" Клюев, очевидно, была: "Серис биди Шамаим" - "скопец волею небес". То есть новый "учитель жизни" был адептом скопческой секты. Этому евангельскому стиху - "Серис биди Шамаим" - Василий Розанов посвятил целую главу в книге "Апокалипсическая секта", где писал о "роковой филологической ошибке", то есть ошибке самих скопцов, для которых перевод стиха звучал как "оскопившие себя ради Царствия Небесного". "Христос, едва назвал два вида скопчества, "от чрева матери" и "от людей", даже не мог не назвать не-