Я поддержала:

– Больным и путешествующим прощается – у нас раньше была соседка, Параска Ивановна, старушка, она на православную Пасху обязательно заносила куличик и ломоть пасхи. Бабушка Фейга смеялась: «Что ж ты скоромишься, Параска? Евреям свяченое носить в такой для себя день». А та крестится и повторяет всякий раз: «Такое дело, Фейгачка, вы к истинной вере не приписаны, значит, я вас как бы больными считаю, вы еще в пути ко Христу нашему, значит – путники. Откушайте на здоровье».

Давид на меня посмотрел, как в первый раз увидел:

– Ой, Женя, Женя. К чему это ты? Не понимаешь, что говоришь.

А он понимает. Сам больной, еле языком ворочает за тридевять земель от своего дома, а учит.

Ну, так.

Стал твердо стоять на ногах, ребра не беспокоят. Срастаются сами собой. Я щупала – ойкал чуть-чуть.

И в один день я что-то такое сказала насчет его раввинства, что, мол, ответственная работа, напрямую связанная с Богом. А он шепчет… Я даже не разобрала сперва:

– Женя, я тебе сейчас скажу, только ты никому тут не говори, можно попасть в неловкое положение со стыда.

Я и так перед тобой сгораю, ты меня всякого видела и вытащила с того света. Слушай: я не раввин, – и смотрит в глаза.

– А зачем же ты людям голову крутишь?

Он стал красный и мямлит:

– Я никому прямо не говорил, что раввин. Просто у людей ко мне возникает такое отношение, как будто я священнослужитель. Моя вина, что я не разъяснял.

– Так кто ты такой? Аферист?

– Нет-нет. Аферистом я б не смог. Вообще-то я по специальности моэль, делаю обрезание. Меня рекомендуют из уст в уста, по знакомству, особенно среди отъезжающих. Мотаюсь по всему Союзу. А по-ихнему, раз в шляпе, молится, иврит знает, значит, раввин. Ну и пусть. Я не только режу, но и поговорить могу по всяким еврейским вопросам.

– А в Умань почему подхватился, Любку переполошил?

– Честно скажу. Я от Любки удрал. А в Умани хорошие дальние родственники. Они мне подыскали невесту, я рассчитывал там жениться, а потом снова в Ленинград.

– Так что не женился?

– Не понравилась невеста. А в Умани благодать. И правда, особенное место. Оттуда я всю Украину объездил. И община там хоть и небольшая, но передовая.

Ой, Довочка, Довочка!

Может, думал, после такого признания я его выгоню или что, потому срочно засобирался.

А я ему:

– Угомонись. Тоже мне, большая разница: раввин, обрезальщик. Мне все равно. А где ж твой хирургический инструмент?

– Забросили куда-то, когда били. Я тогда как раз на операцию шел… У меня первое дело, как только поправлюсь, туда дойти и сделать младенцу обрезание. А Любка… Я ее терзал, потому что сам терзался. Я вроде обслуживающий еврейский персонал, важный, первоначальный, можно так определить словесно, а все же обслуживающий. А раввин – совсем другое дело. Смешно тебе?

– Умираю! Значит, тебя не за молитвы побили, а за кусочек кожи, да еще с такого места! Прямо ха-ха! Вот ты крайним и оказался.

Он рукой махнул, лег на кровать и повернулся лицом к стенке. Так до ночи и молчал.

Уже задремала, когда закричал через дверь:

– Объяснить не могу, а сама не понимаешь. Я, может, нужней раввина. Мне просто досадно, что раз я имею дело с плотью, так ко мне отношение ниже. Больше скажу: я самую границу устанавливаю, на которой еврей стоит и начинает отсчет сознательной еврейской жизни.

– Гей шлофн! Иди спать, пограничник! – И смешно, и жалко его до слез. С тем и заснула.

Как он собрался, как ушел, не слышала. Думаю, ночью и ушел.

Любочка все экзамены сдала хорошо.

Приехала счастливая – и первым делом про раввина.

Я ей сдержанно сказала, что началось нормальное самочувствие, так он и смотался. Без лишних подробностей, не усугубляя.

Вслед за Любочкой и Гриша вернулся. Покупки, сборы. Отправили на учебу и остались с Гришей одни. Он предложил вместе поехать в отпуск. Никогда не ездили, а тут ему захотелось – на море.

– Я, – говорю, – свой отпуск на раввина профукала. Сидела с ним, лечила.

Гриша с обидой:

– Теперь на меня сил нет, – с намеком.

Я возьми и скажи:

– Ты вместо того, чтобы ревновать, подумай головой. Человек лежачий, сам его приказал взять в дом, а теперь упрекаешь.

Обидно. Хоть Давид мужчина видный. Почва есть. К тому же почти месяц не виделись с мужем наедине. Ну, я по-женски доказала, что Гриша мне любимей всех. И для смеха спросила:

– Ты обрезанных видел?

– В армии видел: ребята – татары, узбеки, из Дагестана. Подшучивали над ними. Мужской коллектив, тематика ясная. Стеснялись перед нами. А в бане насмешки только против евреев. Нас двое было. Еврей обрезается – вроде против дружбы народов, взаимопонимание страдает, получается противопоставление. А мусульмане ничего. Ты что, на Давида насмотрелась?

Напрасно я спросила. Я хотела к тому, что Давид вместо раввина моэлем оказался. А Гриша истолковал неправильно. Рассказала, как было, чтоб сгладить непонимание. Но только хуже.

– Да, не напрасно у меня в отъезде появлялись всякие мысли. Ты предмет не затушевывай. У тебя от Давида главное в голове застряло. Лучше б ты мне от него передала что-нибудь духовное. Он же, наверное, вел с тобой беседы?

Ну, что ответить? Ответить нечего. Вся моя заслуга пошла прахом. Любку Давид до кондрашки чуть не довел, дочку запутал своими умствованиями и мне напакостил. Гад.

Любочка рассказывала в письмах: учится хорошо, с интересом. Театры, музеи, новые товарищи. Звонила редко, денег не просила, говорила: иду на повышенную стипендию. Правильно, не школа: или учись, или не учись, разговор короткий.

Любка Гутник всегда делала в конце письма приписку с приветами. Моя жила у нее.

У Гриши обнаружилась новая привычка – точить ножи. Сидит и часами по оселку возит, возит. Потом газету намочит, на ней пробует остроту. И все мало. Опять возит, возит. Наконец ногтем попробует и пальцем, обязательно до крови себя доведет. Тогда успокоится.

Как-то я ему сделала замечание, что можно занести инфекцию, а он отмахнулся:

– То ты меня попрекала, что в доме ножи тупые, теперь опять не нравится. Не угодишь. Привыкай к острым.

Ну попрекала. Но не до такой же степени, прямо бритвы. Оружие, а не кухонный инвентарь.

С ножей только началось.

Я, как медик, много слышала про наследственность. Но видеть ее в таком масштабе не приводилось. А тут во всей красе. А мне бы слушать и понимать вовремя.

Когда я ухаживалась с Гришей, бабушка Фейга меня предупреждала. Она доподлинно знала всю историю Гришиной родни – тоже остерские с определенного периода.

Его дед Соломон Вульф был лесопромышленник в Чернобыле, сплавлял лес во все концы. Умнейший человек и очень начитанный. До того его уважали, что он всегда в синагоге читал молитву. Делал пожертвования на неимущих евреев.

Бац – революция.

Он собрал евреев в синагоге и говорит:

– Евреи, рассыпайтесь, закрывайте синагогу, берите на себя отсюда книги и прочее святое и пускайтесь в путь, в Палестину. У кого нет денег – я дам.

Ему говорят:

– Чернобыль станет пустой, раз мы отсюда тронемся. Тут сплошь евреи.

Соломон только рот скривил, будто болит зуб:

– Пусто и пусто. Тут наши цадики лежат в земле. Уже не пусто навек.

Раздал таким образом деньги, дом продал. Кое-что, конечно, припрятал в драгоценностях, для семьи. Трое сыновей – младший, Арончик, – отец моего Гриши, двое гимназию почти закончили. Собрался в Палестину.

И тут его старшие сыночки сбегают, можно выразиться, с пристани. Причем оставляют записку, что, мол, отправляются на Гражданскую войну. А пароход отплывает, это ж цепочка, пересадка на пересадке, на одну опоздал – и застрял навеки.

Мать в истерике, Соломон рвет на себе волосы в разные стороны. Нанимают людей, чтоб срочно искали сыновей, а сами сидят на пристани, на чемоданах, не пьют, не едят, ждут. Три дня сидели, включая ребенка, голодные, без воды. Молились, чтоб мальчишки нашлись. Ничего подобного.