– Матвей Григорьевич дал.

– Как это – «дал»? Пусть ко мне придет, я с ним поговорю по существу дела.

Ну и поговорила.

Стыдила за орден, за безответственное хранение правительственной награды, и даже заметила, что многие евреи халатно относятся к проблемам советского социалистического строительства, так как, конечно, тут не их родина. Теперь это очевидно всему народу, и газеты пишут.

А если орден достался Матвею Григорьевичу просто, так его и отобрать недолго. И заключила, что семью Зись нужно рассмотреть пристальней, при свете дня, не завелось ли в ней еще чего пострашнее орденов на веревочке.

– Что для вас, Матвей Григорьевич, и для вашего сына игрушки, для миллионов советских людей свято, – припечатала ситуацию учительница и повернулась на каблучках.

Матвею Григорьевичу бы промолчать. Но он учительницу догнал и грубо толкнул в спину. А она, хоть имела большой вес, всей своей массой упала лицом на пол.

Ну, кровь, крик, милиция, протокол. Грозили дело отправить в суд. Показательное хулиганство.

Геню из школы исключили за недостойное поведение.

Берта ходила к учительнице домой. Плакала просила.

Но та осталась непреклонной:

– Вы, – говорит, – евреи, все такие. Я вам честно скажу, что вас надо отдельно держать. И вы это сами доказываете своим поведением.

Но в конце концов заявление забрала.

Состоялся товарищеский суд, и то, слава Богу, не уголовный. Позор, конечно. И не за что, а стыдно.

Защищал Матвея Григорьевича только Василь Васильевич, хотя и выпивший:

– Матвей Григорьевич если шо и допустыв, то його трэба выбачыты. Вин вийну пройшов наскризь.

Из зала кто-то крикнул:

– Кому война, а кому мать родна!

Тут все и кончилось. Как стоял Матвей Григорьевич, так и свалился. Врач сказал: в голове что-то сорвалось.

Похоронили Матвея Григорьевича.

Ну, что делать: Геня исключенный, Берта сама, без опоры.

К тому же дошла очередь до их дома. Снесли в момент для последующего восстановления, а жильцов переселили на улицу Миллионную. Кроме Остаповны с Васильевичем, Берты с Генрихом в новой квартире заняли места один холостяк и одна холостячка.

Новое жилье – новая жизнь. Так Остаповна и заверила Берту.

Геню сначала ни в какую школу не брали, но потом все же приняли. Отучился хорошо, спокойно. После – Остаповна порекомендовала определить его в ремесленное училище по железнодорожному делу: и важная специальность, и обеспечение.

И хорошо.

В искусстве шитья Берта превзошла всякие ожидания: заказов много – и мужчины, и женщины. Такая редкость – чтобы обоим полам, а уж удобно – прямо семейный мастер.

Геня закончил училище, направили работать: и форма, и паек, и серьезность.

Правда, в комсомол вступить не успел, но за счет характера выдвинулся и был на хорошем счету. Берта рассчитывала, что дальше пойдет в институт по профилю. Однако Генрих проявил самостоятельность и сказал, что после училища отработает сколько надо и даже больше, если потребуется, а дальше отправится в медицинский. Время не поджимало – в армию у него был белый билет по здоровью.

Шел по рабочей подготовительной части. И поступил!

Остаповна на праздновании события прослезилась и выдвинулась с тостом:

– Дорогая Берта! Ось якэ тоби щастя! Хворий скилькы бажаешь, а вдома свий ликар – выликуе. Так шо ты тэпэр ничего нэ бийся! Настоящэ життя у тебэ наступыло! Жалко, нэма з намы за цим святковым столом ани Матвия Григоровыча, ани мого Васильевича!

Ну, дальше так.

Геня закончил институт и по распределению поехал в районный центр Козелец. Берта хотела за ним, но Генрих отговорил: я же временно, а тут у тебя и клиенты, и Остаповна на ладан дышит. А я на автобус сяду – и через два часа дома. Только телеграмму дай – и тут!

Разумно и логично.

Никаких телеграмм, конечно, Берта не посылала. Виделись с Геней редко-редко. Ждать – дело хорошее. Очень скрашивает жизнь.

Но все же Берта тосковала. Вспомнит Эстерку, Дитера Францевича, Пауля, Матвея Григорьевича, родителей – мука нечеловеческая. А когда до Кауфманов с Цилечкой дойдет – хоть что.

Отказалась от клиентов, сидит одна, радио слушает-слушает, в потолок смотрит-смотрит.

По радио много рассуждали в официальных сообщениях о культе личности. Берта умом не разбирала – бу-бу-бу и бу-бу-бу. Но вроде шло к тому, что все, что раньше было, – нехорошо, обидно для всего человечества и потому подлежит исправлению.

Остаповна, чтобы развлечь Берту, делилась уличными сплетнями: теперь многие возвращаются, в стране торжествует справедливость.

Каждую ночь стала сниться Эстерка и говорить, что скоро приедет. Берта ей верила. Утром не сразу понимала, что Эстерка привиделась. Остальные не снились, так как были осуждены судьбой по другому поводу.

Генрих приехал навестить Берту только через полгода.

Рассказал, что влюбился в хорошую девушку и, наверное, женится. Посмотрел Остаповну и Берту с медицинской точки. Вынес ободряющий приговор, навыписывал Остаповне таблеток и скоро уехал.

Берта с Остаповной сложили рецепты в коробочку, как письма, и стали ждать дальше.

И вот через месяц среди бела дня является Генрих с девушкой и представляет ее:

– Это моя жена Галина. Мы расписались в Козельце, но ее родители против нашей жизни вдвоем, и потому она будет жить тут. Другого выхода у нас нет. Ее надо держать подальше от влияния.

Девушка красивая. Сразу видно, что порядочная.

Берта выделила молодоженам место у окна, где стояла Генрихова кровать. Отделила половину комнаты занавеской.

– Вам и окно, и всё нужно. А мне ничего не надо, только бы вам счастье.

Переночевал Генрих с Галей, а назавтра поехал в Козелец – отрабатывать.

Галя с Бертой уживалась неважно. И готовка не нравилась, и как Берта говорит. А с Остаповной вообще не захотела держать никаких отношений, потому что старуха была склонна ее поучать и советовать по своему усмотрению.

Но жили.

Генрих приезжал часто: каждое воскресенье. Галя тогда Берту старалась удалить из комнаты к Остаповне.

Генрих поначалу протестовал, а потом и сам рассудил:

– Ты, Берта, на Галю не сердись. У нее просто характер такой твердый, что она по-своему любит делать. Но ведь скажем откровенно – тебе и у Остаповны хорошо провести время, а нам вдвоем одиночество полезнее, чем пустые разговоры.

Ну, в общем, прав.

И как-то так вышло, что Берта совсем переселилась к Остаповне. К тому же старуха утратила способность передвигаться, и помощь ей оказывать, кроме Берты, никто не собирался, что естественно.

Берта снова взялась за шитье: хотелось помочь Генриху с Галочкой, и самой тоже что-то надо.

Остаповна выражала недовольство Генрихом:

– Такый хлопчик був, золотый! А тэпэр, Бэрта, вин нэ твий. Ой, нэ твий. Я б на него вик нэ подумала, шо з ридною матиръю такэ вытворюваты визьмэться… Хай той Гале сто чортив пид юбку!

Берта возражала:

– Остаповна, я ему не родная мать. Что вы говорите!

И Галю не тревожьте, она его любит. А меня не обязана.

– Любыть, любыть… Як собака палку.

После смерти Остаповны из домоуправления Берту попросили освободить площадь и водвориться в свою комнату по документам. К тому времени там уже и вернувшийся Генрих проживал постоянно, и, конечно, Галя.

Генрих как узнал, что Берта будет жить с ними, очень расстроился, ввиду того, что Галя стала переживать.

С Бертой не говорили. И если б могли не замечать, так не замечали бы.

Берта старается, шьет. Заказчики приходят, когда Генрих и Галя на работе. А вечером то же: машинка стрекочет, лоскуты валяются на полу. Конечно, некрасиво.

Галя раз сказала, что надо быть аккуратнее. Два сказала. А на третий – машинку в общий коридор вынесла и стул туда же. Берту поставила в известность:

– Я с соседями договорилась, они не против, чтоб вы шили там. А за это вы им иногда какую-нибудь небольшую починку станете устраивать. Удобно, правда ж, и вам, и им?