На следующий день она совершила рискованный шаг. Пошла к отцу Никодиму и попросила благословить их будущий дом. Не тайно, а принародно, после службы.

— Батюшка, — громко сказала она, так, чтобы слышали все выходящие из церкви. — Дом мы ставим, с Божьей помощью. Благословите место да труд наш. И… может, святить будете, когда под крышу встанем?

Отец Никодим, уставший, кивнул.

— Бог благословит, чадо. Как закончите — скажите. Освятим.

Это был гениальный ход. Дом, благословленный церковью, — уже не логово колдуна. Это была легитимация высшей инстанции.

Но давление нарастало. Жара не спадала. Новости становились все тревожнее. А силы Арины были на исходе. Однажды, когда она пыталась одна поднять тяжелую плаху для порога, у нее в глазах потемнело, и мир поплыл. Она успела сесть на землю, прислонившись к срубу, прежде чем потерять сознание.

Очнулась она в тени, с мокрым от пота платком на лбу. Над ней склонились испуганные лица Петьки и Машеньки. И… Агафьи.

— Дура, — беззлобно сказала сестра. — Загорелась, как та солома. Воды пей. И все. Сегодня работы конец.

— Но порог…

— Порог подождет. Или ты думаешь, одна всю избу на своих костях вытянешь? — Агафья встала, отряхнула подол. — Слушай сюда. Завтра к нам Степан возвращается.

Тишина повисла густая, как кисель.

— Возвращается? — прошептала Арина.

— Возвращается. Без денег, слышь, но жив-здоров. И… и я ему все рассказала. Про тебя. Про детей. Про дом. — Агафья говорила быстро, не глядя в глаза. — Он… он сначала бушевал. Потом притих. Сказал: «Значит, сестра твоя — баба с яйцами. Редкость». И сказал, что поможет. Не за деньги. А потому что… потому что своя кровь. И потому что ему самому интересно, что из этой затеи выйдет.

Это было невероятно. Нежданная помощь. Но и новая сложность. Муж Агафьи, Степан, был фигурой в округе известной. Его возвращение и участие в их стройке снова привлечет внимание. Но теперь — внимание иного рода. Внимание к нормальной, семейной помощи. Это могло стать их самым прочным алиби или… самой заметной мишенью.

Арина закрыла глаза. Голова гудела. Она чувствовала себя той самой жаровней, на которой раскаляется лето, судьба, страхи и надежды. Скоро придется либо сгореть, либо начать обжигать других. Но пока что нужно было просто выжить. Пережить этот день. Выпить воды. И решить, как встретить завтра — с новым союзником, новой угрозой и старым, как мир, страхом, что их хрупкое, сшитое из лоскутов и бревен счастье может рассыпаться в один миг, как карточный домик на ветру.

Она открыла глаза, увидела испуганное лицо Машеньки и решительное — Петьки. Взяла дочь за руку.

— Все хорошо, солнышко. Просто солнце припекало. А завтра… завтра к нам дядя Степан придет. И мы будем ставить порог. Настоящий, крепкий порог нашего дома.

И мы его поставим, — подумала она про себя, глядя на свои рабочие, исцарапанные руки. — Поставим, даже если для этого придется вшить в каждое бревно не только пожелание тепла, но и заклятье непробиваемой обыденности. Мы ведь не колдуны. Мы — строители. Самые обычные строители. И точка.

Степан явился на хутор не с пустыми руками. Он приволок за собой на худой, костлявой лошаденке тюк с какими-то железками, завернутыми в рогожу, и собственное, неистребимое присутствие. Он был невысок, коренаст, с лицом, выветренным в дорожную кожу, и глазами, похожими на две старые, но острые монеты. Взгляд его, быстрый и цепкий, сразу все оценил: и покосившийся забор Агафьи, и аккуратный огород, и, конечно, полусобранный сруб около пустоши.

Первым делом он молча обошел их стройку, пнул ногой нижний венец (который уже не шатался, благодаря плотникам), пощупал пазы, хмыкнул. Потом повернулся к Арине, которая стояла рядом, пытаясь прочесть его мысли по каменному лицу.

Ну что, зятьяновна, — сказал он хрипло. (Он почему-то решил называть ее так, хотя никаким зятем ей не приходился). — Городить вздумала. Без мужика. Это ж тебе не юбку кроить.

— Кроить тоже умею, Степан, — парировала Арина, не опуская глаз. — А тут — бревна. Логика та же: мерка, разметка, крой.

Он снова хмыкнул, но в уголке его глаза дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее уважение.

— Логика… — пробурчал он. — У бревна своя логика. Его не убедишь. Его надо сломать. Или обмануть. — Он развернул свой тюк. Там оказались не железки, а инструмент. Не новый, не блестящий, но каждый предмет был отполирован руками до благородного лоска: два столярных рубанка разных калибров, добротная лучковая пила, тяжелый молоток-кувалда и, что самое ценное, огромный металлический скобель для ошкуривания бревен.

— Это… — начала Арина.

— Это мой пай, — отрезал Степан. — В твое… предприятие. Агафья говорит, ты деньги считать умеешь. Вот и посчитай, сколько я должен тебе за то, что кормила детей и на нашем огороде пахала, пока я в городе шатался. Отрабатывать буду. Бревнами.

И с этого момента все изменилось. Степан был не просто помощником. Он был двигателем. Неистовым, бурчащим, язвительным, но невероятно эффективным. Он работал не за страх, а за азарт. Каждая кривая плаха была для него личным оскорблением, каждый удачный плотный стык — маленькой победой. Он научил Петьку не просто рубить, а чувствовать дерево.

— Не дави, щенок! — гремел он. — Ты с ним не борешься, ты его ведешь! Представь, что бревно — это пьяный мужик, которого нужно аккуратненько под ручку довести до порога кабака. Не тащи, а направляй!

И Петька, завороженный, ловил каждое слово. Степан оказался тем редким учителем, который не объяснял, а показывал. И в его грубоватой метафоре была та самая народная мудрость, которую не найдешь в книгах.

Работа пошла вдесятером. Теперь, когда за дело брался Степан, Арина могла позволить себе не стоять, надрываясь с топором, а заниматься стратегией и… собственно, шитьем. Заказы текли рекой. Слух о том, что «Арина, та самая, что пану упряжь шила, теперь и простым людям за умную цену работает», сделал ее самым востребованным мастером на три деревни вокруг. Она бралась за все, но установила жесткие правила: половину предоплаты, четкие сроки, и — что было самым важным — никаких чудес. Она шила чуть лучше других. Аккуратнее. Прочнее. И точка. Никаких светящихся узоров, никаких разговоров о «тепле от вещи». Просто качественная работа. Это было скучно. И потому — безопасно.

Лето достигло своего апогея. Воздух звенел от зноя и стрекотни кузнечиков. На их стройплощадке теперь стоял не просто сруб, а остов будущего дома: четыре стены, перевязанные матицей — потолочной балкой, на которую Степан, Петька и Гришка водрузили ее вчера с торжественным гиканьем, будто покоряли неприступную крепость.

Машенька, сидя в тени под навесом, «помогала» — обшивала свою куклу новым платьицем из обрезков ситца, которые Арина выделила ей. Она что-то напевала себе под нос, и Арина, украдкой наблюдая за ней, ловила себя на мысли, что это пение — первый по-настоящему беззаботный звук, который она слышала от дочери с того самого дня в ледяной избе.

Но покой, как и знойное марево над полями, был обманчив. Новости, которые приносил Гришка (теперь уже официально считавшийся членом их строительной бригады), были тревожны. «Сибиряка» так и не нашли, но паника, посеянная паном Гаврилой, давала всходы. В соседней волости по доносу соседа взяли старика-знахаря, у которого нашли сушеные травы «непонятного свойства». Его, правда, отпустили, но избу перевернули вверх дном. Слух о «колдовских узлах» материализовался в реальную угрозу для любого, кто выделялся хоть чем-то.

— Нам нужно закончить до осени, — как-то вечером сказала Арина, глядя на почерневшее от заката небо. Они сидели у тлеющего костра (теперь они могли позволить себе маленький, контролируемый огонь — для ужина и для смоления дерева), кушая простую тюрю из хлеба, лука и кваса.

— До осени? — фыркнул Степан, разламывая краюху. — Ты с луны свалилась, зятьяновна? Крышу надо ставить, полы, окна, печь класть… Да мы к первому снегу управимся, и то если дожди не помешают.