— А я… я буду ягоды лучше собирать! И курочек заведу! Они яйца будут нести! — включилась Машенька.

В этот миг, на солнечной поляне, пахнущей хвоей и земляникой, они перестали быть беглецами. Они стали семьей с проектом. И этот проект назывался «Дом».

Возвращались они с полными лукошками и с горящими глазами и полными головами планов. Их азарт не укрылся от Агафьи, когда та увидела их за ужином — перешептывающихся, строящих в воздухе стены и расставляющих мебель.

— О чем шепчетесь-то? — спросила она, не без добродушной ухмылки.

— О доме, тетя! — не сдержалась Машенька. — Мы свою избу построим! На пустоши! С окошком!

Агафья замерла с ложкой в руке. Ее улыбка сползла. Она перевела взгляд на Арину.

— Сестра… ты это серьезно?

— Мечтаем, — осторожно сказала Арина. — Пока только мечтаем.

— На пустоши… — Агафья покачала головой. — Земля та… она неудобная. Склон, весной подтапливает. Да и Степан…

— Мы ни на что не претендуем, Гаша, — мягко прервала ее Арина. — Просто… если у человека нет цели, он как лист по воде. А у детей должна быть мечта. Пусть даже далекая.

Агафья вздохнула, что-то пробормотала про «несбыточное» и принялась хлопотать у печи. Но позже, когда дети уснули, она подошла к Арине, которая при свете лучины чинила очередной зипун.

— На пустоши, говоришь… — начала она негромко. — Место и правда не ахти. Но… есть другой вариант. Старая изба, за околицей, у старого Тихона. Он помер прошлой зимой, наследников нет. Сруб стоит, крыша течет, но основа крепкая. Земля вокруг — ничья, общинная. Если управиться до того, как староста ее кому спишет… можно застолбить. По закону — если поставишь избу на общинной земле и проживешь год, она твоя.

Арина подняла глаза от работы. В глазах Агафьи не было прежнего страха. Была сложная смесь зависти, восхищения и какой-то усталой солидарности.

— Ты почему говоришь?

— Потому что выжила, — просто сказала Агафья. — Ты и дети. Не сломались. И… и я вижу, как Петька на тебя глядит. Как мужчина. Он уже не ребенок. Ему нужна своя земля. Хоть клочок. А Машеньке — своя скамейка у двери. — Она помолчала. — Я не помогу деньгами. Их нет. Но могу сказать, как подойти к старосте. И… у меня есть старые, еще материны полотенца, домотканые. Хорошая холстина. На занавеси, на половички сойдут.

Это был огромный дар. Не материальный, а стратегический и человеческий.

— Спасибо, сестра, — выдохнула Арина.

— Не за что, — Агафья махнула рукой и ушла в темноту, но ее плечи казались менее ссутуленными.

На следующий день, отправив Петьку с Гришкой на поля с особым заданием «между делом осмотреть старый дом Тихона», Арина взяла Машеньку и пошла в село. Не за заказами. Она шла с конкретной целью — поговорить со старостой, Федотом Митричем.

Федот был не злым, но осторожным, как старый барсук. Он помнил и про пана Гаврилу, и про «историю с ведьмой», которую, к счастью, удалось замять. Он принял Арину в своей избе, заставленной неуклюжими лавками и пахнущей овчиной и луком.

— Чего надо, Арина? — спросил он, не предлагая сесть.

— Земли, Федот Митрич, — прямо сказала она. — Клочок. Под избу. Детям нужен свой угол.

Староста хмыкнул.

— Где ж я тебе землю возьму? Вся поделена. Да и ты… ты ведь не здешняя. Пришлая.

— Пришлая, да оседлая, — парировала Арина. — Дети мои здесь растут. Я плачу подати (она платила символически, через работу, но платила). Работу делаю для всей округи. А земля… есть старый дом Тихона. Сруб гниет. Земля вокруг пустует.

— Общинная земля, — насторожился староста. — Не дам я ее тебе просто так. Сход собирать надо…

— А если я не прошу просто так? — Арина положила на стол небольшой, тщательно завернутый сверток. Развернула. Там лежала рубаха из тонкого, крепкого полотна — не новая, но выстиранная до белизны и вышитая по вороту и манжетам тем самым, простым и пронзительным узором, что помнил Род. — Это тебе, Федот Митрич. Не взятка. Благодарность. За то, что приютила меня округа. И… просьба. Дайте мне год. Год, чтобы поставить на том месте избенку. Если поставлю, если обживусь — значит, Бог так судил, и земля сама меня притянула. Если нет… сруб ваш. И рубаха — просто рубаха.

Она не просила. Она предлагала сделку с высшими силами и с его, старосты, совестью. Федот смотрел на рубаху. Он был суеверен. Узор его завораживал и пугал одновременно. А главное — предложение было безвыходно мудрым. Если она не справится — община получит готовый, пусть и небольшой дом. Если справится… ну, что ж, значит, такова воля. А пану Гавриле можно будет доложить, что пустующую землю прибрала к рукам работящая вдова, укрепив тем самым хозяйство, а не разбазаривая.

— Год… — пробурчал он, поглаживая рубаху. — Это ты, Арина, хитро. Ладно. Будь по-твоему. Но чтоб без шуму! И чтоб подати исправно! И… — он понизил голос, — … чтоб никаких там твоих «особенных» делов на той земле не было. Шей себе, чини. А больше ни-ни. Поняла?

— Поняла, — кивнула Арина, и в душе ее зажглась первая, крошечная победоносная искра. — Шить — это все, что я умею. Шить и вязать.

Когда она вышла от старосты, Машенька, ждавшая ее на завалинке, увидела в ее глазах то, чего не видела никогда — не холодную решимость, не усталую мудрость, а радость. Чистую, почти детскую.

— Мама? У нас будет?

— Будет, солнышко, — Арина взяла дочь на руки, несмотря на ее тяжесть. — Будет нам угол. Наш. Теперь — бежим домой, Петьке новость сказать!

И они почти бежали по пыльной сельской дороге, мимо огородов, мимо удивленных взглядов соседок, и Арина, сжимая маленькую руку дочери, чувствовала, как по ее жилам бежит не кровь, а тот самый летний, живительный сок, что поднимается от корней к вершинам деревьев. У них появился шанс. Не подарок судьбы, а заработанное право. И это право нужно было теперь отстоять.

Вечером, когда Петька, запыленный и уставший, но с горящими глазами, подтвердил: «Сруб крепкий! Крышу перекрыть, полы настелить — и жить можно!», они сидели втроем у открытой двери хлева. В руках у Арины была та самая глиняная кубышка, принесенная Агафьей «для начала». Она была пуста. Но она существовала.

— Вот, — торжественно сказала Арина, поставив кубышку на стол между ними. — Наш первый кирпич. Завтра в нее пойдет первая копейка. А потом — еще. И еще. И мы будем их откладывать. На гвозди. На коноплю. А потом… потом мы начнем новую жизнь.

Они сидели, смотря на простой глиняный горшок, как на величайшее сокровище. За окном густели летние сумерки, запевали сверчки, и пахло дымком от соседских печей — запахом мира, покоя и дома, которого у них еще не было, но который уже начал жить в их сердцах, в их общих мечтах, в звоне первой, еще не заработанной, медной копейки на дне глиняной кубышки.

Получить разрешение у старосты оказалось проще, чем договориться с бревном. Первое же бревно, которое они с Петькой попытались вытащить из покосившегося дома старого Тихона, продемонстрировало железобетонную волю к существованию. Оно не просто лежало — оно вросло. Вросло в землю, в крапиву, в саму идею разрушения.

Петька, вспотевший и разъяренный, бил по нему обухом топора, как будто это был закованный в латы враг.

— Да отпусти ты нас, деревяшка проклятая! — шипел он.

— Петр, — спокойно сказала Арина, наблюдая за этой битвой, прислонившись к здоровенному бревну. — Ты с кем воюешь? С деревом или с упрямством покойного Тихона, который, видно, тоже был мужчина с характером?

— Оно не двигается!

— Потому что ты ему приказываешь. А с деревом нужно договариваться. Оно же жило. Дышало. Подожди.

Она подошла, отодвинула сына и положила ладонь на шершавую, потрескавшуюся кору. Закрыла глаза. Не для магии. Для тактики. Она представила себе это бревно не как препятствие, а как… союзника. Оно устало лежать под гнилой крышей. Оно хочет снова стать частью дома, где будет тепло и будут смеяться дети. Она мысленно сказала ему это. Потом открыла глаза и деловито заметила: