Но главным чудом стал лес. Тот самый, что был опасной дорогой, теперь раскрылся перед ними как кладовая и как… друг.

Их первый большой поход за грибами случился в туманное августовское утро. Туман стелился по низинам, цеплялся за паутину, и мир казался таинственным и беззвучным. Арина, Петька и Машенька (вооруженная маленькой плетеной корзинкой) шли по знакомой тропе к старой ели.

— Смотри под ноги, — наставлял Петька сестру, но уже не как страж, а как старший проводник. — Не на гриб, а вокруг. Где один подберезовик встал, там и другие рядышком притаились.

— А лисички? — шепотом спрашивала Машенька, будто боялась спугнуть.

— Лисички — они как цыплята. Дружной семейкой растут. Вон, видишь, рыжую шапочку? Копайся в мху.

Арина шла сзади, неся большую корзину, и смотрела на них. Петька, согнувшись, внимательно вглядывался в подлесок, его лицо было сосредоточено и светло. Машенька, найдя свою первую лисичку, пискнула от восторга и осторожно, двумя пальчиками, выкрутила ее из земли, как учили.

— Мама! Гляди! Золотая!

— Молодец, дочка. Клади аккуратненько, не помни.

Они набрали полные корзины: крепкие боровики, яркие рыжики, упругие моховики. Но главным сокровищем стала тишина между ними, наполненная не страхом, а совместным, понятным делом. И смех Машеньки, когда Петька, показывая «съедобную сыроежку», случайно коснулся ею ее носа, оставив розовый след.

Возвращались они усталые, довольные, пропахшие хвоей и сырой землей. Вечером того дня в избе стоял густой, божественный запах: Арина тушила грибы с картошкой и лучком в глиняном горшке прямо в печи. А Петька, осуществив свою мечту, смастерил на улице простой треножник и подвесил над маленьким костром котелок — варил «походную уху» из ершей, которых наловил на удочку утром.

— На, пробуй, — сказал он матери, подавая деревянную ложку с прозрачным бульоном. И в его глазах была такая трепетная надежда на одобрение, что у Арины к горлу подкатил ком.

— Вкусно, сынок, — хрипло сказала она. — Очень. Настоящая мужская работа.

Он покраснел до корней волос и суетливо принялся мешать котелок.

Заготовки стали их новой страстью и ритуалом. В подполье, которое Петька обустроил с помощью Степана, появились первые банки — темные, засмоленные горла, завязанные пузырем. Грибы солили в кадке. Ягоды — малину и позднюю чернику — сушили в печи и на полатях, разложив на чистых холстинах. Арина, вспомнив бабушкины уроки, поставила брагу из ржаных сухарей, чтобы к зиме иметь свой, слабый квас.

Однажды Агафья, увидев их «кладовую», покачала головой, но в глазах ее светилось одобрение.

— Обустраиваетесь… Ишь ты, и рябиновые гроздья уже на нитку нанизали. От цинги, что ли?

— От тоски, — улыбнулась Арина, развешивая алые бусы ягод под потолком. — Чтобы зимой цвет был.

— Цвет… — Агафья хмыкнула, но перед уходом сунула ей в руки маленький мешочек. — Семена укропа да петрушки. Весной посейте под окном. Будет своя зелень пахнуть.

По вечерам, когда темнело рано и в избе становилось уютно от желтого света лучины, они собирались за своим березовым столом. Арина шила на заказ, Петька чинил инструмент или что-то мастерил, а Машенька, поджав под себя ноги, слушала, как мать рассказывает сказки. Не страшные, не о бабе-яге, а добрые, странные, которые приходили из памяти Анны Ивановны — о доброй Доле, что вышивает судьбы, о том, как пахарь с печью поспорили, кто важнее.

— И кто же победил, мама? — спрашивала Машенька, засыпая.

— Дружба победила, ласточка. Потому что без печи — пахарь замерзнет, а без пахаря — печи нечего будет варить.

Машенька задумчиво кивала, ее ресницы опускались. Петька, делая вид, что занят, тоже слушал, и уголки его губ дрожали в тени.

Однажды, в один из таких вечеров, в дверь постучали. Негромко, но настойчиво. Петька мгновенно встрепенулся, насторожившись. Но за дверью оказался Гришка. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, с странным выражением на лице — не страх, а скорее важность.

— Тетя Арина, — сказал он. — Я… я хочу по настоящему. В ученики. К вам. Не только лоскуты разбирать. А научиться по-настоящему. Шить. Как вы.

Арина смотрела на него. Его руки, большие и неуклюжие, были сжаты в кулаки от волнения.

— Это тяжело, Гриша. И не мужское это дело, скажут.

— А мне что люди скажут? — он пожал плечами. — Я и так не как все. А руки… они проситься стали. Не к топору, а к… к тонкому. Вон, смотрите. — Он достал из-за пазухи маленькую, грубовато сшитую, но узнаваемую фигурку лошадки из кожи. — Из обрезков у дяди Федота стащил. Тихонько. Получилось?

Лошадка была живой. В ее наклоненной голове и в стежках, обозначавших гриву, была та самая «серьезность», которую он когда-то находил в лоскутах. Дар. Настоящий.

— Получилось, — тихо сказала Арина. — Приходи завтра. Начнем с простого шва. Но условие: никому ни слова. Пока.

Гришка просиял, кивнул так, что казалось, голова отвалится, и исчез в темноте.

— Вот тебе и помощник, — усмехнулся Петька, но без злобы. Скорее, с облегчением: он не один теперь нёс груз мужских обязанностей.

Так, день за днем, их жизнь наполнялась не вещами, а смыслами. Каждая новая полка, каждая банка с соленьями, каждый выученный Гришкой стежок были кирпичиками в стене их нового мира. Мира, который они строили сами. И Арина, глядя, как Машенька заботливо кормит курицу-наседку, как Петька с важным видом проверяет, хорошо ли держит дверной крюк, чувствовала, как внутри нее тает последний, самый глубокий слой льда. Тот, что сковал ее сердце в ту первую, ужасную ночь в теле Арины.

Она выходила на крыльцо, смотрела на свой дом, из трубы которого уже шел ровный, жирный дым, на огород, где темнели первые грядки, на лес на горизонте, который больше не пугал. И думала: «Вот оно. Вот та самая „долгая и честно проделанная работа в поле“, после которой наступает тихая, ясная усталость. Только поле это — вся моя жизнь. И урожай — они».

Это было счастье. Не яркое, не оглушительное. Тихое, как шелест сухих трав под окном. Твердое, как березовая столешница их стола. И бесконечно драгоценное, как первая, собственная, не украденная горсть малины в ладони улыбающейся дочери. Они заслужили эту передышку. И Арина молилась Богу, чтобы она длилась. Хотя бы до первого снега.

Осень в тот год стояла необычно долгая и тихая, словно сама природа, устав от летних бурь, решила дать миру передышку. Воздух был прозрачным и звонким, как тонкое стекло, а по утрам серебристый иней покрывал пожухлую траву и крышу их дома, сверкая под низким солнцем алмазной пылью.

Именно в такое хрустальное утро к Арине пришла Василиса, но не с пустой болтовней, а с охапкой шерсти. Но не простой, овечьей, а тонкой, воздушной, цвета спелого овса, с едва уловимым серебристым отливом.

— На, — сказала она, кладя пушистый тюк на берестяной стол. — От козочек моих, помесь ангора. Руно нынешнее, осеннее, самое нежное. Держу про запас, для особого случая. А тут думаю — кому, как не тебе? Руки-то у тебя, Арин, золотые не только для шитья.

Арина осторожно погрузила пальцы в шерсть. Она была невероятно мягкой, пушистой, живой. Такой шерсть бывает только у животных, которых любят и холят.

— Что же из нее, Василиса? Носки связать? Варежки?

— Да что ты, голубка! — рассмеялась соседка. — Из такой тонкости — платок. Настоящий, пуховый, чтобы как паутинка. Слышала я, есть на Урале такие мастерицы, оренбургские, платки вяжут — в гусиное яйцо через обручальное кольцо пролезают. Попробуй. Для души. А то все у тебя работа да работа.

Мысль зажглась в Арине, как та самая искра в печи. Она вспомнила бабушкины рассказы о тончайших платках, о терпении, которого хватает на тысячи петель. Ее руки заскучали по тонкой, медитативной работе, где важен не столько узор, сколько сам ритм, пение спиц, рождение невесомой ткани.

Она принялась за дело без спешки, как за священнодействие. Сначала — долгая, почти любовная подготовка шерсти: вычесывание гребнем до состояния облака, скручивание в тонкую, ровную нить на самопрялке, которую одолжила у древней слепой Феклы. Прялка пела свою монотонную, убаюкивающую песню, а в голове у Арины рождался узор. Не сложный, не вычурный. Простая сетка, пчелиные соты, символ дома, улья, крепкой, ячеистой жизни. И по краю — елочка, знак роста, вечной зелени, надежды.