— Здравствуй, Арина, — заговорил он, виляя и не глядя прямо. — Слышал, ты рукодельница знатная. Умоляю, помоги старику. Внучке на счастье оберег нужен. Чтобы дом — полная чаша, да чтоб… чтоб лихо стороной обходило.

Арина, не вставая с лавки, кивнула на табурет.

— Садись, Семеныч. Оберег сделать могу. Но обереги, они… требуют чистоты. Не только рук, а и помыслов. Заказчика.

Семеныч заерзал.

— Я чего… я ничего. Дело свое делаю.

— Свое дело, — повторила Арина, беря в руки простую льняную тесемку. Ее пальцы начали двигаться сами, завязывая узелки — старый, забытый способ плетения наузов. — Дело, которое может гореть, как тот спирт, что ты гонишь. И жечь не только глотку.

— Ты о чем? — испуганно спросил Семеныч.

— О том, Семеныч, что твой самогон стал слишком крепок. Не для веселья, а для помутнения. Ты поил Ивана, моего мужа. Поил так, что в нем человек умирал, а зверь просыпался. Кто тебе заказывал такой специальный напиток? Лексей?

Семеныч побледнел так, что даже веснушки на носу выделились.

— Я… я не знаю никакого Лексея! Я всем одно и то же продаю!

— Врешь, — спокойно сказала Арина. Она не повышала голос, но ее тихий, ровный тон был страшнее крика. — Иван слюной исходил, рассказывал, как после твоего «особого» угощения в голове у него чужие голоса звучат. Ты не просто торгуешь, Семеныч. Ты травишь. По заказу.

Она закончила плести тесемку. Простой узор из узелков вдруг показался ему страшной паутиной.

— Если с Иваном что случится, — продолжила Арина, глядя на свою работу, — если его злость, которую ты в него вливаешь, выплеснется не туда… если он, к примеру, узнает, кто его настоящий отравитель… как думаешь, Лексей и пан Гаврила тебя прикроют? Или сдадут с потрохами, чтобы самим чистыми остаться? Виноватым будешь ты один, Семеныч. Тот, у кого аппарат и руки в сивухе.

Хитрый старик понял все сразу. Его мелкая, торгашеская душа отлично считала риски. Он вскочил.

— Да я не виноват! Он сам приходил, деньги платил, говорил, для особого случая, для… для сердечного разговора!

— Значит, ты знаешь, кто он, — выдохнула Арина, и в ее тихом голосе прозвучала окончательность. — И знаешь, зачем. Теперь слушай в оба. Ты сваришь для Лексея новую партию. Такую же «забористую», как он любит. Но в тот день, когда Иван ввалится к тебе в кабак зверем — а я его таким направлю, — ты ему всё и выложишь. Глядя в глаза. Скажешь, кто заказывал отраву, кто дергал за ниточки. Скажешь, что боишься, что он, Иван, в ярости тебя самого прикончит, и тогда всё всплывет. И… попросишь у Лексея защиты. Понял меня, Семеныч?

Семеныч смотрел на нее, будто на призрак, мелко дрожа всем своим тощим телом.

— Да он меня… он меня на месте пришибит, этого Лексея! Язык-то отнимется!

— Не пришибит, — отрезала Арина, и в ее словах была та ледяная уверенность, что пронимала до костей. — Он не кулачник, он — подстрекатель. Тень. Он испугается, когда тень эту на свет вытащат, да еще при всем честном народе. Испугается сраму и огласки. Либо драпанет с глаз долой, либо… попробует Ивана усмирить. А Иван, когда узнает, что его столько лет, как последнего дурака, за нос водили…

Она намеренно оборвала фразу. Семеныч сглотнул пустым глотком, и в его воображении, словно вспышка, мелькнула картина: бешеное, искаженное лицо Ивана, обращенное уже не на жену, а на того, кто его скрутил по рукам и ногам хмельной петлей.

— А мне-то что за это? — жалобно спросил он, но уже по-другому — не отказываясь, а торгуясь.

— Тебе — этот оберег, — Арина протянула ему тесемку. — И мое молчание. И совет: вари свою сивуху для тех, кто хочет просто забыться. Не лезь в большие игры, Семеныч.

Семеныч, бормоча что-то, взял тесемку и почти выбежал из избы. План был запущен. Первая шестеренка щелкнула.

Теперь нужно было создать ту самую «большую ссору». Арина действовала тонко. Она перестала оставлять для Ивана хлеб. Квас поставила на видное место, Она стала чуть холоднее, отстраненнее. Не грубила, но и не разговаривала. Домашний уют, который она так старательно создавала, вдруг стал стерильным, тихим, давящим.

Иван сначала злился, потом хмурился, потом пытался заговорить. Она отвечала односложно.

— Что с тобой? — спросил он на третий день.

— Со мной ничего, Иван, — ответила она, глядя мимо него в окно. — Я просто подумала… ты прав. Бабе много ума не нужно. Шить, готовить, молчать. О чем с тобой разговаривать? О деле Лексея? О том, как ты боишься пана Гаврилы? Это же не бабьи дела.

Ее слова ударили точно в цель. Они не оскорбляли его силу, они оскорбляли его положение. Намекали на то, что он не хозяин, а пешка.

— Я не боюсь! — рявкнул он, но в его глазах была паника.

— Конечно, не боишься, — равнодушно согласилась Арина. — Просто выполняешь приказы. Как солдат. Только солдату честь дают, а тебе — дурман в бутылке.

Она видела, как сдерживаемая ярость и обида копятся в нем. Идеально.

На следующий день Иван не выдержал. После короткой, но язвительной реплики Арины о том, что «хороший хозяин в своем доме, а не на побегушках у кабацких шептунов», он в ярости хлопнул дверью и направился прямиком к кабаку. Он шел не пить. Он шел взрываться. Арина, стоя у окна, знала это. Она послала Петьку бежать окольной тропой к Акулине с одной фразой: «Началось. Пусть Федот „случайно“ будет рядом».

Сцену в кабаке Арина потом воссоздаст из обрывков рассказов Акулины и самого, чуть очумевшего от страха Семеныча.

Иван ввалился в кабак, мрачный как туча. Лексей, сидевший в своем обычном углу, едва заметно улыбнулся — жертва шла сама. Но на этот раз все пошло не по плану.

Иван не сел за его столик. Он подошел к стойке и глухо приказал:

— Давай свою отраву. Самую крепкую.

Семеныч, трясясь, налил. Иван выпил стакан залпом, сморщился, но не закусил. Повернулся и уставился на Лексея.

— Иди ко мне. Поговорить надо.

Лексей, сохраняя маску безразличия, подошел.

— О чем, Иван Васильич?

— О долгах, — просипел Иван. — О том, как ты мне должен. За мою покорность. За мою дурость.

Лексей нахмурился. Игра выходила из берегов.

— Ты пьян, друг. Сядь, успокойся.

— Я трезвее не бывал! — голос Ивана набрал силу, заглушая гул в кабаке. — Ты думал, я вечный дурак? Что буду пить твою дрянь и слушать твой шепот, как пес бродячий? Ты и Семеныч здесь… вы меня в скотину превратили!

В этот момент Семеныч, как и было условлено, выскочил из-за стойки с визгом:

— Иван! Да я не виноват! Он заставлял! — он указал дрожащим пальцем на Лексея. — Он говорил, пану Гавриле нужно, чтоб ты был смирный! А если не будешь — про лес расскажут! Меня запугал!

В кабаке воцарилась мертвая тишина. Все присутствующие мужики, в том числе и Федот, «случайно» зашедший пропустить стопку, замерли с открытыми ртами.

Лексей побледнел. Его маска сползла, обнажив холодное, злое лицо.

— Врешь, старый черт! — бросил он Семенычу, но было уже поздно.

Иван издал звук, среднее между ревом и стоном. Вся его накопленная за годы унижений ярость, все отравленное стыдом бессилие нашли наконец истинного виновника.

— Так вот оно как… — прохрипел он и шагнул к Лексею.

Тот отступил, но было тесно.

— Иван, опомнись! Пан Гаврила…

— К черту твоего пана! — заревел Иван и двинулся в атаку.

Драка была короткой, грязной и страшной. Иван, могучий и слепой от гнева, ломал все на своем пути. Лексей, ловкий и подлый, пытался увернуться, бил исподтишка. Но против бешеной силы он был бессилен. Последний удар, тяжелый и глухой, отправил Лексея на грязный пол. Он не встал.

Иван, тяжело дыша, стоял над ним, с окровавленными костяшками пальцев. Гнев в нем погас так же внезапно, как и вспыхнул, оставив после себя пустоту и леденящий ужас. Он посмотрел на молчавших мужиков, на бледное лицо Федота.

— Он жив? — хрипло спросил он.

Кто-то наклонился.

— Дышит… Но, Иван, ты того… это ж… посланец от пана!