В этот момент дверь кабака распахнулась. На пороге стояли двое здоровенных батраков из усадьбы Гаврилы. Они окинули взглядом сцену.

— В чем дело? — глухо спросил один.

Иван, не в силах вымолвить слово, лишь показал подбородком на лежащего Лексея. Семеныч, плача, начал что-то бессвязно объяснять про «запугивание» и «особую водку».

Батраки переглянулись. Инструкций на такой случай у них не было. Их работа — грубая сила и наблюдение, а не разбор дворцовых интриг.

— Будет разбираться пан, — сказал второй, наклоняясь к Лексею. — А тебя, староста, просим пройти с нами.

Иван, понурив голову, поплелся за ними. Он не сопротивлялся. В его глазах была пустота человека, который только что разбил свою клетку, но не увидел вокруг ничего, кроме другой, большей тюрьмы.

Арина узнала обо всем через час от запыхавшейся Акулины.

— Все получилось! Как ты и задумала! Лексей лежит, Иван в усадьбе, вся деревня гудит! Федот сам видел!

— Не получилось еще ничего, — холодно ответила Арина, собирая в узел самое необходимое. — Это только начало бури. Теперь пан Гаврила вынужден будет действовать. А Иван… Иван стал для него проблемой. Живой, неудобной проблемой.

— Что будем делать? — спросила Акулина, глядя на узелок.

— То, что и планировали, — сказала Арина, взглянув на детей, уже одетых в самую теплую одежду. — Бежать. Сегодня ночью. Пока в усадьбе разбираются со скандалом, пока все смотрят на Ивана. Это наш единственный шанс.

Она подошла к печке, вынула горшок с припасами. Ее руки не дрожали. В ее душе не было ни злорадства, ни страха. Была лишь предельная ясность. Она развязала один узел, но, чтобы вырваться на свободу, предстояло разрубить другой. И время для этого настало.

Темнота за окном была не просто отсутствием света — она была союзником, живым, плотным покровом, под которым можно было спрятаться. Арина стояла посреди избы, слушая, как за печкой ровно и по-взрослому дышит Петька, прижимая к себе спящую Машеньку. Девочка всхлипывала во сне, пальчики впивались в ватник брата. Арина ощущала их страх, как собственный, но поверх него лежал холодный, ясный слой решимости. Она мысленно еще раз проверила узелки на своем плане, как проверяла когда-то швы на ответственном заказе.

Акулина уже ждала их на краю деревни, у старой ветлы. У нее была пара крестьянских котомок, припасенных «на черный день», и, что важнее, — знание лесных троп. «Гонная дорога сторожами смотрит, — говорила она. — А есть тропа заговорная. По ней конокрады в старину уходили. Заблудят кого угодно».

— Вся деревня сейчас гудела, как разворошенный улей. Одни говорили про драку в кабаке, другие — что видели, как батраки пана вели Ивана в усадьбу. Третьи шептались, что сам Лексей не то помер, не то при смерти. Суматоха была их ширмой. Пан Гаврила будет занят разбором этого беспорядка, выяснением, как его тонкая игра дала такой грубый сбой. У него не найдется людей, чтобы искать сбежавшую жену пьяницы-старосты в ту же ночь. Но утро… утро меняло всё.

Арина взглянула на свои руки, сжимающие узелок. В нем — хлеб, сало, яйца, соль, спички, иглы, нитки, горсть сушеных яблок от Акулины и маленькая, завернутая в тряпицу иконка, данная Матреной «на дорогу». Богатство нищей королевы. Этого должно было хватить на несколько дней, пока не дойдут до дальнего хутора, где жила сестра Арины, Агафья. Тот самый путь, о котором говорила Матрена. Путь к жизни.

— Петр, — тихо позвала она.

Мальчик мгновенно открыл глаза. В них не было сонливости, только готовность.

— Пора, сынок. Буди сестру. Тихо.

Она сама подошла к двери, приложила ухо к грубым доскам. Снаружи — лишь заунывный ветер и редкие, пьяные крики из дальнего конца деревни. Тишина была звенящей, натянутой, как струна. Арина медленно, без единого скрипа, отодвинула засов.

Холодный воздух ударил в лицо, обжигая легкие. Она на мгновение зажмурилась, прощаясь не с этой конурой, а с тем страхом, что в ней жил. Он не исчез. Он просто остался там, за порогом, как сброшенная старая шкура.

— Иди за мной, — шепотом скомандовала она, и они, трое теней, выскользнули в ночь.

Тропа, о которой говорила Акулина, и впрямь была «заговорной». Она начиналась не как дорога, а как едва заметная промоина за огородами, уходящая под низкие, раскидистые лапы елей. Лес встретил их мокрой, колючей темнотой и гулом, в котором сливались шум ветра, скрип деревьев и собственное громкое биение сердца. Акулина уже ждала, закутанная в темный платок, ее высокая худая фигура казалась продолжением ствола сосны.

— Живы, здоровы, — беззвучно выдохнула она, увидев их. — Ну, с Богом. Только помалкивать и слушаться. Под ноги смотреть, ветку не хрустнуть. До первых петухов я с вами, а там… — она запнулась, и в ее голосе, всегда таком уверенном, прозвучала трещина. — А там вам самим.

Они двинулись. Арина шла следом за Акулиной, держа за руку Машеньку. Петька замыкал шествие, обернувшись каждые несколько шагов, как его учили. Лес поглотил их.

Первые петухи прокричали где-то далеко-далеко, словно из другого мира. Они стояли на развилке: одна тропа уходила глубже в чащу, другая — едва заметная тропинка — петляла обратно, к полям.

Акулина остановилась. Рассветное небо, серое и слезливое, выхватывало из темноты ее лицо — усталое, осунувшееся, но непоколебимое.

— Здесь моя дорога кончается, голубки, — сказала она просто, снимая с плеча одну из котомок. — В этой — еще хлеба, сальца, да крупы немного. Берите.

Арина почувствовала, как что-то холодное и тяжелое сжимается у нее под сердцем.

— Ты… не идешь с нами?

— Не могу, — Акулина покачала головой, и ее глаза блеснули в полумраке. — Мне надо назад. К утру быть дома, будто я и не выходила. А то подумают — я вам в побеге споспешествовала. А так… — она хитро, по-старому, подмигнула, но в этом подмигивании была горечь. — А так я просто Акулина, которая ночью схватку слушала, да спать не могла. Ничего не знаю, никого не видела. И вам залог молчания, и себе — непричастность.

Арина поняла. Это была последняя, самая умная жертва. Акулина возвращалась в самое пекло, чтобы быть их глазами и ушами в деревне, чтобы отводить подозрения. Чтобы, если что, иметь возможность помочь издалека. Это был стратегический ход, стоивший ей не меньше, чем бегство.

— Спасибо, — выдохнула Арина, и этого слова было мало. Оно тонуло в сыром лесном воздухе, не в силах выразить всю громаду долга.

— Не за что, — отмахнулась Акулина, но вдруг резко, по-матерински обняла ее, потом прижала к себе детей. — Слушайте мать. Она у вас умнее всех нас, вместе взятых. Петька, ты — мужчина, ты — опора. Машенька, ты — светик, ты — отрада. Не теряйтесь.

Она отступила на шаг, сурово вытерла ладонью глаза.

— Дорогу помните? До Сухого брода — по мху, все время под уклон. Перешли брод — ищите старую гать, через болотце. За болотцем — высокая сосна с обгорелым боком. От сосны — на восток, к восходу. Три дня хода до хутора Агафьиного. Воды в ручьях пейте. И… — она замолчала, глядя на Арину. — И силу свою береги. Не всякую тварь ею пугать стоит. Иную и вовсе лучше не замечать.

Она повернулась, чтобы уйти, но обернулась в последний раз.

— Когда устроитесь… когда можно будет… дайте знать. Через странников, через коробейников. Кусочек холста с особым стежком. Я пойму.

И она ушла. Не оборачиваясь больше, растворилась в серой предрассветной мути между деревьями, как дух леса, выполнивший свое предназначение.

Они стояли втроем, слушая, как ее шаги затихают. Внезапно мир стал огромным, пустым и беззащитным. Не стало звонкого голоса, не стало неутомимых рук, поправляющих и помогающих. Были только они трое, темный лес и путь, который теперь предстояло пройти в одиночку.

Машенька тихо всхлипнула. Петька сжал кулаки. Арина глубоко вдохнула, вбирая в себя этот холод, эту пустоту, этот страх.

— Ну что, моя рать, — сказала она тихо, но твердо, беря котомку из рук Акулины. — Командир у нас есть. Карта есть. Припасы есть. Теперь вперед. На восток. К солнцу.