Как он мог узнать? Рубаху забрали только вчера вечером! Арина почувствовала, как по спине бегут ледяные мурашки. Этот человек был тем самым «ночным шорохом». Тем, кто наблюдал.

— Я… просто шью, — тихо сказала она, опуская глаза.

— «Просто», — он повторил это слово с легкой, почти неуловимой усмешкой.

— В вашей работе было нечто большее. Узор… он имел свойство. Свойство, которого не должно быть в вещи, сшитой руками простой крестьянки.

Он сделал шаг внутрь. От него пахло пылью старых книг и чем-то едким, горьким, похожим на полынь.

— Я предлагаю сделку. У меня есть предмет. Старая, очень поврежденная ткань. Ее нужно… не починить. Ее нужно оживить. Вдохнуть в нее тот же дар, что вы вдохнули в рубаху. Плата будет достойной. Золотом.

Золотом. Слово повисло в воздухе, тяжелое и соблазнительное. Золото — это быстрая свобода. Покупка лошади, телеги, молчаливой охраны. Но инстинкт, выстраданный годами жизни под гнетом системы, кричал: опасно! Этот человек видел слишком много. Знал слишком много. И его интерес был не к ее умению шить, а к тому странному свечению, что он, должно быть, тоже заметил.

— Я… я больна, — выдохнула она, снова прибегая к своей старой, проверенной тактике. — Встать не могу. Руки не слушаются. Та работа… она отняла последние силы.

Леонид внимательно посмотрел на нее. Его ледяные глаза, казалось, видели насквозь — сломанные ребра, страх, спрятанный глубоко внутри, и ту искру чего-то иного, что тлела в ее глубине.

— Я понимаю, — медленно произнес он. — Болезнь — вещь непредсказуемая. Но знайте… мое предложение остается в силе. Когда… если … вы решитесь, спросите у Матрены. Она знает, как меня найти.

Он развернулся и вышел так же бесшумно, как и появился, оставив после себя запах тайны и холодный страх.

Арина лежала, не в силах пошевелиться. Ее «штаб-квартира» была раскрыта. В их тихую, хрупкую артель влезли извне. И предложили сделку с дьяволом, одетым в городской кафтан.

Через час пришла Акулина. Услышав о визите, она не удивилась, а лишь мрачно хмыкнула.

— Леонид… Так он и есть. Странный господин. Появляется раз в несколько лет, торгует диковинными товарами, задает вопросы. Матрена говорит, он ищет вещи с «памятью». А людей, что могут эту память пробуждать, — тем более. — Она присела на край лавки. — Отказала ты ему правильно. С ним шутки плохи. Но… — Акулина вздохнула, — … теперь он тебя заприметил. Отступать не станет.

— Что же делать? — прошептала Арина, чувствуя, как стены ее маленькой крепости снова смыкаются вокруг.

— Делать то, что и планировали, — твердо сказала Акулина. — Копить силы. Копить припасы. И готовиться уходить. Быстрее, чем мы думали. Потому что игра стала другой, голубка. И ставки в ней — уже не за нашу с вами свободу, а за нечто большее.

Она посмотрела на руки Арины.

— За ту силу, что прячется в твоих пальцах. И, видимо, дремлет не только в них.

Иван вернулся на закате третьего дня. Его приход угадали не по стуку колес — телегу он, видимо, оставил у кабака, — а по тяжелому, спотыкающемуся шагу и громкому, хриплому бормотанию. Арина, уже способная сидеть, опершись о стену, почувствовала, как все внутри нее сжалось в ледяной ком. Пять дней, обещанные Акулиной, еще не прошли. Значит, раскаяние закончилось. Начиналась ярость.

Дверь с грохотом распахнулась. Иван стоял на пороге, мрачный, как грозовая туча. От него волной потянуло перегаром и потом. Его взгляд, мутный и злой, скользнул по Арине, по детям, притихшим в углу, и наконец упал на Акулину, которая, не смущаясь, помешивала у печи варево.

— Ты чего тут? — просипел он, с ненавистью глядя на нее.

— А ты разве не видишь? Хозяйничаю, — парировала Акулина, ни на миг не прекращая двигать ложкой в горшке. — Пока ты душу гробишь в кабаке, о детях да жене позаботиться некому. Так что входи да дверь закрой, тепло выстудишь.

Иван, ошеломленный такой наглостью, на мгновение опешил. Он шагнул внутрь, грузно опустился на лавку и уставился на Арину.

— Встала? — его голос прозвучал как удар кнута. — Значит, здорова? Работать можешь?

— Ребра еще болят, Иван, — тихо, но четко сказала Арина, глядя ему прямо в глаза. Внутри все дрожало, но голос не подвел. — Акулина помогает. Без нее дети с голоду бы померли.

— Дети… — он с презрением фыркнул, его взгляд скользнул по бледному, испуганному личику Машеньки. Та, увидев его взгляд, расплакалась и спрятала лицо в коленях Петьки.

— Ну что ревешь? — крикнул Иван на девочку. — Я тебя трогал что ли?

Петька, белый как полотно, но с неожиданной дерзостью, вскочил, заслоняя сестру.

— Не трогай ее!

В избе повисла звенящая тишина. Иван медленно поднялся с лавки. Его кулаки сжались. В его глазах вспыхнул тот самый, знакомый Арине огонь бешенства. В этот момент Акулина, нимало не смущаясь, с шумом поставила на стол дымящийся горшок.

— Так, воинство, прекращайте боевые действия! — сказала она громко, будто объявляя о празднике. — Объявляю привал! Петька, тащи миски! Машенька, плакать перестань, а то в похлебку слезы попадут, солено будет. Иван, а ты руки помой, негоже за стол с дорожной пылью садиться!

Ее бытовой, неуязвимый напор снова сработал. Иван замер в нерешительности. Запах еды, видимо, пересилил ярость. Он мотнул головой и, бормоча ругательства, вышел во двор умываться.

Акулина метнула Арине быстрый, понимающий взгляд. «Видишь? Как малый ребенок. Отвлек — и забыл».

За ужином царило напряженное молчание. Иван хлебал похлебку, громко чавкая, и бросал на Арину злые, подозрительные взгляды. Дети ели, не поднимая глаз от мисок.

— Слышала, Марфе рубаху зашила, — неожиданно проворчал Иван, ломая хлеб. — Откуда, говоришь, умение-то взяла? Раньше не шила так.

Арина отложила ложку. Сердце застучало где-то в горле.

— Мать меня учила. Просто… раньше руки не доходили.

— Руки не доходили… — он с насмешкой повторил. — А щас доползли. И чего в плату взяла? Али опять на себя работала?

— Муку взяла, да сала кусок, — спокойно ответила Арина. — Чтобы детям кашу сварить. Да свечу. Чтобы по ночам не в темноте сидеть, пока ты в кабаке пропадаешь.

Иван снова опешил. Прямота и эта странная, новая уверенность в ее голосе сбивали его с толку.

— Умно, — с сарказмом бросил он. — Очень умно. Только смотри… — он наклонился через стол, и его лицо исказила злобная гримаса, — … чтобы слишком умной не стала. Бабе много ума не положено.

В этот момент Машенька, напуганная его тоном, снова тихо всхлипнула. Акулина, сидевшая рядом, немедленно обняла ее.

— Ну, полно тебе, ласточка, — сказала она громко, нарочито ласково. — Видишь, папа-то какой… заботливый. Хочет, чтоб мама твоя силы берегла, а не над чужими рубахами корпела. Правда, Иван?

Он что-то буркнул в ответ и снова уткнулся в миску, но ярость в нем, казалось, поутихла, сменившись непонятным раздражением. Он не понимал этих новых правил игры. Его привычный мир, где он был грозным хозяином, а жена — безмолвной тенью, трещал по швам. И виной тому была не только Арина, но и эта долговязая Акулина с ее невозмутимым спокойствием.

Когда ужин закончился, и Иван, напившись воды, повалился на свою лавку, Акулина собралась уходить.

— Ладно, с богом оставайтесь, — сказала она на прощание, но ее взгляд, устремленный на Арину, говорил совсем о другом. «Будь осторожна. Он сломан, а сломанные вещи — самые опасные».

Дверь закрылась. В избе остались они втроем — Арина, дети и спящий непробудным сном муж, чье присутствие ощущалось как груз камня на сердце.

Но глядя на спокойные лица детей, на крошки хлеба на столе — их первую, честно заработанную еду, — Арина понимала: этот камень однажды придется сбросить. И не бегством униженных, а уходом победителей. Просто для этого нужно было переждать бурю и собрать все свои силы — и обычные, и те, что светились в темноте.