Дима прищуривается, и его лицо искажается от злобы.

— Ну да, именно так все и было, — шепчет, похрустывая пальцами. — Охотно верю. Но ты вечно забываешь рассказать мне, как предлагала себя Виктору.

После этих слов мой мир раскалывается на три части. Теперь есть не только «до» и «после»…

— Что? Ты себя слышишь? Я… Он тебе наврал! Я ничего такого не делала!

— Хватит! — Дима резко ставит чашку, и темные брызги кофе орошают мраморную столешницу. — Правила просты: ты делаешь, что тебе говорят, и живешь счастливо. Рядом с сыном.

— А если нет? — спрашиваю с вызовом.

— А если нет — будут последствия. И я не думаю, что они тебе понравятся.

После этих слов Астахов поднимается и, намеренно задев мое плечо, выходит из кухни.

Я прислушиваюсь к его шагам, чувствуя себя как никогда отвратительно.

Значит, Журавлев тогда что-то обо мне наплел, а Дима поверил. Просто взял и поверил. Не мне…

Утро смещает фокус моего внимания на сына, почти вытесняя все переживания из-за Димы. Он еще пожалеет, что поверил своему другу. Правда всегда всплывает на поверхность. Только вот иногда, это случается слишком поздно.

Слишком поздно что-то менять, зная эту самую правду.

Уверена, что это именно тот случай.

Поэтому ему будет стыдно, больно, поэтому он будет просить прощения, но ничего из этого мне уже будет не нужно.

Он меня унизил и будет унижать все время, что я нахожусь здесь.

Он просто лелеет свою обиду, свое задетое эго, а виноват в этом его друг. Не я.

Но если он глух и слеп, то жизнь его сама накажет. Мне даже не придется прилагать усилий.

С этими мыслями я заканчиваю готовить для Ильи яблочное пюре и подхожу к стульчику для кормления. На удивление, дом полностью оборудован для жизни ребенка. В этом Дима, надо отдать ему должное, действительно постарался.

Илья весело болтает ногами, что-то рассказывая мне на своем языке. Я зачерпываю ложкой пюре и подношу ее ко рту сына, с любовью глядя на его пушистую макушку.

Внутри при этом все равно чувствую скованность.

Вся эта кухня, мебель, да и весь дом в целом слишком сильно контрастируют с моим привычным бытом. А наличие помощницы по хозяйству, которую я обнаружила утром на кухне, и вовсе повергло в шок.

Инна Евгеньевна оказалась очень милой женщиной лет пятидесяти пяти и даже приготовила для меня завтрак…

Илюша открывает ротик, как птенец, я подношу к нему ложку и остро чувствую чужое присутствие.

То, что это Астахов, нет никаких сомнений. Только на него у меня такая реакция. Правда, когда поднимаю взгляд, все равно замираю. Дима стоит в дверном проеме. Он только что спустился, но уже выглядит на миллион долларов. На нем идеально сидящие брюки, белоснежная рубашка, галстук, запонки и часы.

Дима не двигается. Застыл и смотрит на Илью, и, кажется, даже не моргает.

Вижу это и чувствую, как начинает щемить сердце. Рука, в которой я держу ложку, отъезжает в сторону, и сынок недовольно тянется к ней.

Опомнившись и наконец отведя от Димы взгляд, быстрым движением подношу ложку ко рту сына, и он тут же делает «ам». И пока Илья счастливо чавкает, размазывая пюре по щекам, Дима осторожно, почти бесшумно подходит ближе.

Он подходит так близко, что я чувствую запах его одеколона и ощущаю исходящее от него напряжение.

Только сейчас это напряжение другое. Он смотрит на сына, сканируя каждую черточку его лица с жадным любопытством. Ищет визуальное сходство с собой?

Илюша, закончив с едой, поднимает на отца свои огромные, как у меня, голубые глаза и замирает. Они смотрят друг на друга, по моим ощущениям, целую вечность.

Я жду, когда Илья начнет капризничать, испугается, потянется ко мне на руки, но этого не происходит.

Он с не меньшим любопытством разглядывает отца, а потом… потом широко ему улыбается, видимо чувствуя в нем родство…

Мое сердце сжимается. От обиды. От страха. А еще от какого-то необъяснимого чувства. Хорошего, почти окрыляющего, и такого глупого в моей ситуации.

Дима переводит взгляд на меня, и его голос звучит непривычно тихо:

— Можно я его возьму? На руки.

Он спрашивает у меня разрешения?

Мои глаза превращаются в удивленные блюдца. Я замираю на секунду, а потом быстро киваю, не в силах вымолвить ни слова.

Дима тут же наклоняется к сыну и с нескрываемой нежностью берет его на руки.

Он прижимает Илью к своей груди, и на его лице проступает такая искренняя улыбка, что у меня захватывает дух.

Я ведь помню Диму вот таким. Улыбающимся, добрым…

Илья с абсолютно таким же интересом рассматривает отца, а потом касается ладошкой его щеки.

Дима замирает. Кажется, весь мир сейчас замирает.

Я крепко сжимаю в руке ложку, которой кормила сына, и, затаив дыхание, наблюдаю за тем, как Дима целует Илью в лоб.

Сын морщится, а когда получает еще один поцелуй, начинает хохотать. Громко и заразительно. Настолько, что спустя секунду я слышу такой же искренний смех Астахова.

А потом… потом все меняется буквально за минуту. Ииллия рушится в одно мгновение, как только на пороге кухни появляется Виктор.

Лицо Димы тут же становится каменным, а улыбка сменяется привычной холодной маской.

— Дим, мы опаздываем, — напоминает Журавлев, зажимая подмышкой папку.

Его взгляд в этот момент скользит по мне с нескрываемым презрением, а когда смещается на Диму с Илюшей на руках, я замечаю в нем тревогу. Эта эмоция живет буквально секунду, но я ее улавливаю.

— Уже едем, — кивает Дима и аккуратно передает мне сына. — Позавтракай и не забудь, что в десять приедет стилист, — бросает мне через плечо безразличным тоном и уходит вглубь дома, вероятно, за пиджаком.

Журавлев же остается стоять там, где стоял, но как только Дима ускользает из нашего поля зрения, Виктор делает несколько шагов в мою сторону.

Я тут же напрягаюсь всем телом, а лицо Виктора оказывается в паре сантиметров от моего.

Я чувствую всю его злость, все то раздражение, которое он, в общем-то, и не скрывает.

— Ну что, — шипит он так тихо, чтобы слышала только я, — все-таки нашла лазейку? Поздравляю, но советую тебе попрощаться со спокойной жизнью.

После ухода Журавлева я еще с час не могу найти себе места. Нет, внешне, конечно, стараюсь выглядеть как обычно: улыбаюсь (боюсь, что домработница за мной шпионит), играю с сыном, звоню маме и минут двадцать уверяю ее, что у нас все хорошо. Правда, вот на ее вопрос, могут ли они нас навещать, ответа не даю. Решаю, что в течение дня выясню это у Астахова.

Время ускоряется, и я даже удивляюсь, когда мне сообщают, что приехали стилист и няня.

На время, пока я буду занята обновлением гардероба, за моим сыном присмотрит миловидная девушка в узкой черной юбке. Почему-то, когда я ее вижу, в моей голове абсолютно не укладывается, как няня может ходить в такой одежде. Как в такой юбке играть с ребенком?

— Карина, доброе утро, я Элла, ваш стилист, — представляется девушка, как только я передаю Илью Кристине.

— Приятно познакомиться, — киваю, поглядывая на сына.

Няня усаживает его на диван и подсовывает развивающую игрушку.

— У вас есть какие-то пожелания? — спрашивает Элла.

— Что? — хмурюсь и наконец смотрю только на нее.

Элла очаровывает с первого взгляда. Это не просто ухоженная женщина — это шквал энергии и стиля. Она располагает к себе мгновенно. Ярко-рыжее каре, идеальный макияж, подчеркивающий губы и глаза, и какая-то невероятно смелая комбинация объемного ярко-синего пиджака и белых брюк-палаццо.

— Извините, — извиняюсь с улыбкой. — Я, если честно, не знаю.

— Тогда, может, покажете свой гардероб?