У нее жесткое лицо и поджатый рот, а взгляд, которым она сканирует меня и орущего Марка, абсолютно лишен сочувствия. Пару раз ловила себя на мысли, что я ее боюсь. Не сомневаюсь, что она действительно первоклассный специалист — в этом месте даже санитарки с дипломами о высшем образовании — но у нас с ней явно не складывается «мэтч».
— Нужно стараться, Кристина, — она смотрит на меня голодным взглядом, как на машину, которая отказывается ехать несмотря на то, что ей подкрутили все гайки. — Грудное вскармливание — это залог здоровья и иммунитета вашего ребенка. Это ваша главная материнская обязанность. Вы же не хотите, чтобы к году ваш сын собрал «букет» из всех детских болезней.
— Я стараюсь, — слышу плаксивость в голосе. Ничего не могу поделать — действительно держусь из последних сил.
— Ваш малыш каждый час теряет в весе, вы же понимаете? — Она слегка кривится в ответ на мою подступающую истерику.
«Я понимаю, но что я могу сделать?!» — безмолвно ору ей в лицо.
Потому что в воздухе витает: «Ты плохая мать, ты не справляешься, ты все портишь».
Я стою возле окна, баюкая кричащего сына и слишком поздно соображаю, что все-таки реву. Не потому, что чувствую, а потому что вижу направленную на меня брезгливость. Типа, она все равно рано или поздно меня «добьет» и молоко обязательно материализуется в моей абсолютно пустой груди.
Ненавижу себя. Ненавижу свое бесполезное тело. И эту женщину с ее прописными истинами — тоже ненавижу.
В этот момент в палату входит Вадим.
Он останавливается на пороге. Ему хватает секунды, чтобы оценить обстановку, а потом его лицо каменеет. Смотрит на меня, на плачущего Марка, на это «Гестапо в белом халате».
— Что здесь происходит? — Я четко слышу угрозу в его голосе. Ту самую, которые он так любит раздавать по телефону, когда на кону стоят большие деньги и важные сделки.
— Плановый осмотр, Вадим Александрович, — ее тон тут же меняется на подобострастный. — Объясняю молодой мамочке важность грудного вскармливания. У нас небольшие трудности, но мы…
— Трудности? — перебивает он, делая шаг в комнату. — Я вижу не трудности. Я вижу, что мой сын голоден, а его мать — в слезах и до черта напугана.
Он подходит ко мне, смотрит с высоты своего роста. Я всхлипываю.
Несколько секунд мы смотрим друг на друга.
Я держу губы плотно сжатыми, и рада, что руки заняты Марком, а не то бы точно бросилась к нему на шею, чтобы только он решил эту проблему. Он же всегда все решает. Я не виновата, что бракованная, недоженщина. От того, как старательно акушерка мнет мою грудь, я ее уже почти не чувствую, но это все равно не помогает. Что мне еще сделать, господи?!
Вадим протягивает руку, большим пальцем мягко растирает лужицу у меня под глазом.
Я всхлипываю, и одними губами говорю: «Убери ее, пожалуйста, она меня пугает…»
— Вы закончили? — Авдеев разворачивается к ней. Он такой большой, что мне становится капельку легче в безопасном тылу у него за спиной.
— Я просто хотела помочь…
— Вы поможете, — его голос настолько жесткий, что, кажется, каждое слово звучит как молот для заколачивания свай, — если за пять минут организуете моему сыну адекватную детскую смесь. Если этого не будет сделано через шесть минут — вы потеряет работу, а эта клиника огребет массу проблем. Время пошло.
— Но, Вадим Александрович, грудное молоко…
Слышу, как она пятится к двери.
— Я вырос на бутылочке, — обрывает Вадим. — Дебилом не стал. Вон отсюда, и чтобы я вас здесь больше не видел.
Она вылетает из палаты, как ошпаренная.
Вадим ждет, пока за ней закроется дверь.
Вижу, как медленно поднимает и опускает плечи, но не слышу ни звука.
Поворачивается, после моего молчаливого кивка, забирает кричащего Марка. Делает это так легко и уверенно, как будто занимался этим всю жизнь — он вообще все делает гораздо легче и правильнее, чем я. Приходится все время напоминать себе, что он уже проходил через все это с дочерью. А еще, что справляться с ребенком хуже, чем я, кажется в принципе невозможно.
Я наблюдаю за тем, как он прижимает Марика к своей широкой, начинает его покачивать, что-то тихо нашептывая.
И сын потихоньку замолкает, только изредка всхлипывает — точно так же, как и я. Мы вообще, как будто делаем это в унисон.
Через несколько минут приходит Ирина Андреевна, медсестра и какая-то новая женщина, лет тридцати. В этой небольшой суете успеваю понять только что она — новый педиатр. А еще вижу, как у нее загораются глаза и розовеют щеки, когда смотрит на Вадима. Злющего — просто капец, но ей это как будто даже нравится. А я даже ничего сделать не могу — ни тронуть, ни поцеловать, потому что он больше не моя территория, и, кажется, вся больница в курсе наших «договорных» отношений. Даже если внешне все выглядит как у всех.
Еще через минуту Марку приносят бутылочку, и Вадим парой коротких приказов спроваживает всех за порог. Я уже столько раз мысленно обозвала себя дурой, что сбилась со счета. Не представляю, что бы делала одна.
Он держит сына в одной руке, в другой — бутылочка. Каким-то образом смазанным движением проводит по запястью, скорее рефлекторно, но я замечаю этот жест и мотаю на ус. Наверное, вот так нужно проверять температуру, да? Чтобы, не было слишком горячо?
Замечаю направленный на меня вопросительный синий взгляд, и тут же слишком энергично мотаю головой — нет, давай сам. Боюсь, что я настолько неуклюжая, что сын из моих рук даже смесь есть не будет.
Смотрю, как он удобнее устраивает Марика на сгибе локтя, чтобы голова была чуть-чуть приподнята, подносит бутылочку к его рту. Марк тут же жадно присасывается к соске. Ест. Слышу, как сопит и жадно, торопливо глотает.
— Ты на кукушонка похож, Марк Вадимович, — посмеивается Авдеев. — Все, мужик, проблема, считай, решена. Не ори и не пугай больше маму, ладно?
Маленькую порцию, кажется, как будто с наперсток, наш сын уделывает в считанные секунды. Начинает протестующе пищать, когда Вадим забирает бутылочку, но быстро успокаивается, уткнувшись в его плечо.
Мое сердце разрывается от благодарности и нежности.
И от острой, пронзающей боли: Вадим лучший отец, чем я — мать. Абсолютно во всем.
Когда Марк засыпает, сытый и умиротворенный, Вадим осторожно перекладывает его в прозрачный пластиковый кювез рядом с моей кроватью. В палате есть красивая детская кроватка, но мы ни разу ей не воспользовались — она просто для декора, для ощущения уюта. А вот эта прозрачная медицинская штука кажется максимально подходящей.
Я смотр на сытую мордашку Марка, и что есть силы прикусываю нижнюю губу, потому что в голове вспыхивает страшный, но совершенно логичный вопрос: «Я тебе совершенно не нужна, да?» Мы с Вадимом договаривались, что он не будет забирать Марка хотя бы первое время — предполагалось, что из-за того, что я буду его кормить. А как теперь, когда меня благополучно заменила смесь и бутылка, и Марику вообще не принципиально, в чьих она руках? Выписка домой, которую я жду как праздник, начинает пугать. Вадим же видит, какая я беспомощная. Он переодевает сына за секунду, хоть подгузник, хоть одежки. А мне только чтобы добраться до памперса нужно потратить полдня. Это абсолютно законный повод забрать сына — мне даже возразить на это нечего.
Но накрутить себя еще больше уже не успеваю — успокоенная тем, что Марк, наконец, сладко сопит, проваливаюсь в сон вслед за ним.
А просыпаюсь, когда за окнами уже темно, разбуженная голосом Вадима — приглушенным, сосредоточенным, таким знакомым, что сердце на секунду спотыкается, и тут же пускается в галоп. За последние четыре дня мы рядом плюс-минус постоянно, но такая острая реакция почему-то именно впервые.
Глаза не открываю. Просто лежу, притворяясь спящей, и слушаю.
Он ходит по палате. Медленно, из угла в угол. Я слышу его шаги — осторожные, но уверенные.
— Нет, я сказал, никаких отсрочек, — говорит по телефону тем самым «авдеевским тоном» — жестким, командным. — Мне плевать на их проблемы с поставщиками. Это их риски. Если контракт не будет выполнен в срок, они заплатят неустойку. Полную.
