Хочу ее разбаловать. До неприличия.
Мой телефон, лежащий экраном вниз, коротко вибрирует. Едва заметно, но звук действует на меня сильнее, чем вся эта многомиллионная болтовня.
Мы переписываемся как раньше, как в прошлой жизни. Не сухо и официально, как в последнее время, а именно так, как я, оказывается, люблю — с флиртом, шутками, взаимной иронией и подтруниванием.
Разглядываю ее фото — ничего такого, просто прислала себя в обнимку с перепачканным кашей, скривившим рот Мариком, с припиской: «Это какой-то кошмар…!»
Уголок моего рта дергается вверх. Внутри, под слоями цинизма, разливается непривычное для меня тепло, как будто кто-то включил свет в темной комнате. Она там, за тысячи километров, варит кашу моему сыну, воюет с моей дочерью, строит свои бизнес-планы и находит время, чтобы подколоть меня.
Поглядываю на странно притихших американцев. Выжидают мою реакцию, видимо решили, что я обдумываю ничтожное предложение. А я думаю о том, как пахнет ее шея по утрам и от желания прихватить ее кожу зубами там, чуть ниже уха, сводит челюсти. Вспоминаю, как смешно она морщит нос, когда злится. Как улыбается, когда открываю глаза и ловлю ее на том, что подсматривает. Как смотрит на нашего сына — с теплом и нежностью (вряд ли понимает, но и на Стаську тоже так поглядывает, когда думает, что никто не видит). Как даже по лестнице ходит потихоньку, чтобы наша псина успевал за ней карабкаться.
Зависимость от кого-то — самое хуевое, что существует в моем мире.
Но… зависимость от нее мне нравится. Она делает меня… энергичнее и злее, толкает делать фундамент крепче, стены — выше, въебывать, чтобы у нее (у них всех) был полный эксклюзивный доступ ко всему. Я и раньше все это делал, чтобы не ощущать зависимость от мира, а теперь — она же заряжает меня правильной энергией.
И в то же время… появилось ощущение тыла. Прилечу домой — а там хаос, суета, мои девчонки шипят друг на друга, сын пищит и тянет руки, на кухне пахнет вкуснейшим кофе.
Я быстро отвечаю ей, чувствуя себя школьником, который пишет записку под партой. Пишу, что она сейчас видит примерно то же самое, что вижу я, когда отказывается отдавать нагло стыреную у меня рубашку.
Отправляю. Кладу телефон и переключаюсь в максимально жесткий режим. Надоело терять время. Хочу закончить это дерьмо, вернуться в отель и поболтать с ней по видеосвязи.
Мой цербер внутри от этой мысли тут же оживает.
Тоже скучает по тому, как Барби гладит его по шерсти, но еще больше — когда против.
— Господа, — говорю подчеркнуто негромко, но в переговорной мгновенно наступает вакуумная тишина, — мое предложение финальное. У вас есть три часа. Или мы подписываем на моих условиях, или я куплю вас через год, когда вы будете стоить дешевле, чем этот стол.
Сворачиваю удочки, не дожидаясь ответа — и так знаю, что согласятся. У них нет выбора.
У меня, кстати, тоже, только мой «выбор» сейчас находится в другом часовом поясе.
У меня пентхаус «Four Seasons» с видом на Центральный парк. Роскошь, которая стала частью моей рутины — она просто есть как фон, какого-то особенного кайфа я от всего этого «дорогобогато» уже давно не ловлю. Но когда был в Нью-Йорке с Барби — в том проклятом феврале — с ней все было иначе. До сих пор мозг врывается, когда вспоминаю ее в том худи с пафосной золотой надписью про американский лакшери-стайл.
Пока разглядываю сверкающий внизу город, в груди немного тянет.
Ладно, ок, я скучаю.
По ее голосу. По тому, как ходит по дому в моих вещах. По тому, как сидит на стульях, иногда поджав под себя ногу, а иногда — согнув колено, как цапля. По тому, как ощущается под рукой даже во сне.
Это слегка сбивает с толку. Люди в моей жизни — зачастую просто функции, полезные или бесполезные, приятные или раздражающие.
Крис в эту идеологию не вписывалась никогда, с первого дня своего появления в моей жизни. Она просто пришла и заполнила собой все пустоты, о существовании которых я даже не подозревал. И теперь, когда ее нет рядом, эти пустоты воют сквозняком.
Я достаю телефон. Смотрю на ее последнее сообщение про то, что скучает.
Меня перемкнуло, когда прочитал его по дороге в отель.
Пальцы набрали рефлекторно «Я тоже», но отправить почему-то не получилось. Хуй его знает почему. Возможно потому что это стало откровением тогда, и продолжает биться сейчас. Как будто мое «я тоже» — это вообще ни о чем в сравнении с тем, что я действительно чувствую, когда ее долго нет рядом.
Вспоминаю свое желание поболтать с ней по видео, но потом бросаю взгляд на время, прикидываю разницу в часовых поясах — дома уже глубокая ночь. Представляю, как по-королевски развалилась на всей кровати, как обнимает одеяло, закинув ногу так высоко, что почти дотрагивается коленом до подбородка.
Хочу ее — безумно.
Но еще больше — просто обнять.
Срать на американцев, завтра пойду за подарками — Стаська прилежно накатала целый список, Крис оставила пространство для маневра.
Успеваю сходить в душ, а когда возвращаюсь, то в телефоне торчит сообщение.
Хмурюсь, потому что оно от Сафиной.
На той нашей последней встрече я прямо разложил все по полкам «нас» не будет. Был максимально корректным.
Дал понять, что это решение окончательное и что нам обоим будет лучше, если на этом контакты прекратятся. И все же пару раз она писала — типа, случайно, потом спросить какую-то фигню, от которой ее жизнь и здоровье, конечно, никак не зависели. Я не отреагировал.
Сообщение, написанное по ее времени примерно… посреди ночи?
Знаю, что иногда женщины склонны рефлексировать, особенно после пары бутылок вина с подружками где-то в ночном клубе и ресторане, но как-то был уверен, что она к таким не относится.
Читать его не собираюсь — зачем? Она все равно не напишет и не скажет ничего такого, что изменило бы мое решение в отношении Крис. На это не способен ни один человек в мире, кроме меня самого.
Но палец смазано скользит по экрану, и вместо того, чтобы отправить сообщение в корзину, разворачивает его в полную величину.
В глаза бросаются сразу несколько прикрепленных фото, а потом — приписка: «Случайно увидела сегодня. Подумала, тебе будет интересно, как проводит свободное время твоя женщина».
На фотографиях за столиком явно в каком-то ресторане — Кристина и тот лохматый архитектор, из-за которого мы посрались в Опере.
Я смотрю на экран, и мир вокруг на несколько секунд замирает.
Звуки города исчезают. Остается только стук крови в ушах.
На фото Кристина смеется. Откинула голову назад, глаза сияют. Она выглядит легкой, настроенной на разговор. Счастливой и беззаботной. А вот такой взгляд, как у Бережного, я узнаю из тысячи. Так на просто подруг не смотрят. Тем более так не смотрят на бывших, к которым уже перегорело. Так смотрят на женщину, которую хотят.
Их руки на столе и хоть между ними достаточно много пространства, мне все равно кажется, что он вот-вот до нее дотронется прямо на чертовом снимке.
Я верчу телефон в пальцах, жонглирую им плавно, почти как профессиональный шулер — картами.
Вдох — выдох.
Секунду, две, три.
Переключаю внимание на высотки за окнами, даю притихшему мегаполису снова проснуться, заполнить раздражающую тишину внутри моей головы.
Чувствую себя хищником, на чью территорию зашел чужак.
Разглядываю фотографии, оцениваю позу Бережного, как держит руки, как подается вперед — слишком, явно оторвав жопу от стула. Как улыбается. Оцениваю все эти слишком очевидные признаки и мышцы слегка каменеют от желания стереть с его лица эту располагающую улыбку.
Желательно вместе с зубами.
Потому что на мою женщину вот так смотреть нельзя.
Я не больной поехавший идиот, который будет ревновать к каждому столбу — не представляю, что у таких мужиков в голове. Мы живем в мире, в котором женщины не сидят на цепи, имеют все права и одеваются порой так, что не оставляют простора воображению. Нормальный мужик при виде на такую красоту должен задаться всего одним вопросом: «Чье это и если она свободна — то почему до сих пор не моя?» Все остальное — это либо вариации на тему, либо нездоровая хуйня, за которую я бы лично кастрировал и отрывал ноги.
