— Это он шутя, Саха! — успокоила Гульжан брата.
— Я бы хотел посмотреть, как Саха себя чувствовал после такой шутки! — проворчал Бакен.
— Ну ладно, вы подождите здесь. Угощайтесь пока яблоками. Я разбужу Глафиру,— примирительным тоном сказал Сагатов и ушел...
— Гульжан? — воскликнула Глафира.
Гульжан порывисто обняла ее. Они поцеловались по родственному, как сестры.
— Я давно хочу вас видеть. Мне столько интересного про вас рассказал ваш брат!
В казахском, без рукавов женском жилете из красного бархата, тесно облегавшем талию, в широком платье со сборками, она показалась Глафире красавицей.
Женщины сразу удалились, желая поговорить наедине и поближе познакомиться, хотя обе плохо понимали друг друга. А Саха стал расспрашивать Бакена про Кастек, про последние новости. Они были неплохие. После ареста Митьки Сотникова и изгнания семьи хорунжего из Кастека кулаки притихли. Бакен уже живет в национализированном доме Сотникова, занимая две комнаты. Станичники косятся, но молчат. В Узун-Агаче и Айна- Куле баи после ареста Хальфе тоже притихли. Они все время отправляют гонцов в Ташкент и в Верный, стараются выручить святого.
Вечером пошли на прогулку в горы. Бакен улучил минуту для разговора с Глафирой. Он рассказал ей о своей любви к Гульжан. Фатима не возражает против брака, но что скажет Саха? Ведь он сейчас заменяет отца. Самому Бакену неудобно обращаться к Сагатову, Бакен просил Глафиру переговорить с ним. Глафира обещала: Саха, конечно, не будет возражать.
Поздно вечером приехал из города Басов.
Саха сразу догадался: случилось что-то неладное. Он пригласил Басова в другую комнату. Басов, по обыкновению, закурил трубку, вынул из кармана свернутую ташкентскую газету.
— Прочитай, о тебе...
Саха развернул газету. На второй странице внизу, завитушками арабского шрифта, было напечатано:
...Сын идет по стопам отца. Не зря казахи говорили: «Чем кормился в гнезде,— то и ловит оперившись». Так и есть. Отец Жунус еще до революции жил в горах, как отверженный. Видимо, ему не понравилась сейчас и наша власть, сбежал к басмачам. А сын? Сын бросил нареченную невесту, женился на русской и в любовных утехах забыл беженцев, вернувшихся из Китая... У беженцев землю отобрало казачество, скот — каменный поток, и теперь они у разбитого корыта. Бедный казах-горемыка, кто же заступится за тебя?»
Саха дальше не стал читать, швырнул газету и сказал:
— Это месть!
— Ясно. По-моему, надо немедленно опротестовать, написать в ЦҚ партии, в Москву.
Глава тридцать вторая
Сагатов писал всю ночь при неверном свете керосиновой лампы. Писал, перечитывал написанное, рвал и комкал бумагу. Вскакивал, возбужденно шагал из угла
в угол, не выпуская изо рта папиросы, снова садился за стол и брал в руки перо.
Враги мстили. Сагатов догадывался, откуда дул ветер. Статья появилась не без участия Қожакова. Он — вдохновитель клеветы.
Сагатов мысленно прошел по дорогам своей короткой жизни. Она открыта, как на ладони. Прожито мало, а пережито...
«...Ставят мне в вину, что мой отец Жунус очутился на чужом берегу. Можно ли обвинять сына за неверное направление мыслей отца? Ведь он рос в другое время, в другой среде, чем живу я.
Но, прежде чем писать об отце, я должен рассказать о себе, поскольку автор фельетона, скрывшийся за псевдонимом «Зоркий», назвал меня примазавшимся к партии.
Мне было десять лет, когда меня отдали в двухклассное училище в станице. Я окончил его и поступил в вер- ненскую гимназию. Летом приезжал на каникулы. Юность моя прошла среди русских. Первым моим учителем жизни был Павел Семенович Кащеев, работавший в станице столяром. Казахи звали его тамыром. Казахским языком он владел в совершенстве. Я жил у него в доме.
Иногда к Павлу Семеновичу приходили соседи, он затевал с ними длинные разговоры. Вспоминая отдельные его слова, я могу безошибочно сказать, что этот человек, если сам не был членом революционной партии, то очень сочувствовал делу революции. От него первого я узнал, как несправедливо устроена жизнь на земле... Я был тогда очень молод, многого не понимал, но, оглядываясь назад, должен сказать, что первую искру в мое сердце заронил столяр Кащеев, и если я сейчас коммунист, то этим обязан, в первую очередь, Павлу Семеновичу, а затем моему другу и старшему товарищу Токашу Бокину.
Имя этого человека известно Центральному комитету РКП (б). Он возглавлял национально-освободительное движение в Семиречье, был одним из организаторов советской власти в Верном.
Я встретился с ним в гимназии, и с тех пор наша дружба не прерывалась до дня его гибели.
В политической жизни я впервые принял участие в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда казахский народ поднял восстание против царизма. Арестованный по приказанию губернатора Фольбаума, я просидел в тюрьме восемь месяцев в одной камере с Токашем Боки- ным и вместе с ним вышел на свободу после Февральской революции. Я помогал Виноградову, Бокину устанавливать советскую власть в Семиречье. Во время белоказачьей диктатуры атамана Кияшко мне, как и всем большевикам, пришлось работать в подполье.
Потом я встретился с Дмитрием Фурмановым...»
Сагатов отбросил перо и взволнованно заходил по комнате. Перед его глазами возникло лицо Дмитрия Андреевича. Он вспомнил Фурманова в дни мятежа, когда в Верном советская власть висела на волоске. Этот волевой политкомиссар действовал обдуманно, гибко, смело — и победил.
Саха снова подошел к столу и, прочитав написанное, взялся за перо.
«...Вот почва, давшая живительный сок для моего роста. Можно ли меня назвать выскочкой, примазавшимся к партии? Таких, как я, немало на казахской земле. Могу указать на самого Бокина, Джангельдина, Майко- това. Мы молодыми вошли в революцию. Нам было всего лишь по двадцать лет с небольшим. Мы могли делать ошибки, но обманывать партию — никогда!
Теперь постараюсь объяснить трагическую судьбу моего отца Жунуса. Он родился в шестидесятых годах прошлого века. Среда и влияние мулл наложили на него свой отпечаток. Он не понял многого, что принесла в казахскую степь революция, и не нашел своего места при новом строе.
Я хочу сказать, что мой отец не контрреволюционер, а заблудившийся человек. Он не выдержал бури и очутился на чужом берегу, среди панисламистов. Мусульманская религия в Средней Азии пока еще страшная сила. Полвека мой отец питался ядовитой отравой со стола имамов. Сознаюсь, я виноват в том, что не нашел достаточно сильного лекарства для его исцеления от мусульманского дурмана.
Не в защиту отца, а лишь для лучшего уяснения его трагической судьбы, я должен сообщить факты из его политической биографии.
Отец ненавидел самодержавие и казахских феодалов. За выступления против баев его сослали в Сибирь, откуда он бежал. В шестнадцатом году он одним из первых поднял восстание в Семиречье и выдвинулся как командир огромного повстанческого отряда.
Таких людей, как мой отец, сотни на казахской земле. Могу назвать Тасбулата Ашикеева и Кашагана Рыскул- бекова из Джетысу, Амангельды Иманова и Омара Шипина из Тургая, Аитжана Избасарова и Айсу Айматова из Уральска, Хусаина Айдарбекова и Кыздарбека Алтаева из Ваян-Аула. Эти люди вышли из низов народа, они любили его и хотели, чтобы он стал счастливым. Одни из них пришли в революцию, как Амангельды, другие погибли, как Ашикеев и Избасаров. А мой отец очутился на чужом берегу. Жунус, попав в сети духовенства, ушел искать счастье для своего народа на дорогах панисламизма. Он находится в стане врагов, и для меня он враг...»
Глубокой ночью, не докончив письма, Сагатов вышел из дома в сад. Тучи разошлись, и на синем ясном небе сверкали звезды.
Саха сидел на скамейке и думал об отце. Написанное в ЦК партии письмо показалось ему неубедительным и даже фальшивым. Какое дело революции до Жунуса, если он ушел от своего народа! Если он не с нами, значит, против нас. Стоит ли оправдывать отца боевыми заслугами шестнадцатого года? Сейчас он поступает как предатель, и нечего его жалеть.
