Новые средства коммуникации также вносили свой вклад в ощущение того, что старые культурные ценности находятся под угрозой. В этот период впервые в качестве популярного культурного явления стало выступать радио: в 1926 г. был зарегистрирован миллион слушателей, ещё три миллиона добавились в 1932 г. В эфире могли звучать самые разные мнения, включая левые. Кинотеатры открылись в больших городах ещё до 1914 г., а в конце 1920-х они уже собирали массовую аудиторию, которая увеличилась ещё больше с появлением в конце десятилетия звукового кино. У многих культурных консерваторов сильное чувство эстетической дезориентации вызывали экспрессионистские фильмы вроде «Кабинета доктора Калигари» с его знаменитыми наклоненными декорациями и насыщенные эротикой фильмы вроде «Ящика Пандоры» с американской актрисой Луизой Брукс в главной роли. Такая острая сатира на буржуазные традиции, как «Голубой ангел», снятый по книге Генриха Манна, с Эмилем Яннингсом и Марлен Дитрих, вызвала недовольство выпускающей компании, гугенбергской UFA, и не в последнюю очередь за изображение циничного и расчётливого эротического поведения главной героини[323]. Фильм по роману Ремарка «На западном фронте без перемен» вызвал яростную кампанию протеста со стороны ультранационалистов, которые считали его пацифистские идеи непатриотичными[324].

В буржуазной культуре почитались идеалы красоты, духовного совершенствования и художественной чистоты, над которыми будто издевались в своих манифестах дадаисты, а «новая вещественность» (Neue Sachlichkeit) ставила в центр внимания повседневные события и предметы в попытке создать новую эстетику современной городской жизни. Это не всем было по нраву. Вместо погружения в удивительные глубины мысли, навеянной мифическим миром вагнеровского цикла «Кольцо Нибелунга» или ритуально-религиозной музыкальной драмой «Парсифаль», буржуазные театралы теперь сталкивались в Кроль-опере с постановкой «Новостей дня» Пауля Хиндемита, в которой обнажённая дива пела свою арию, сидя в ванной. Вместе со сладкозвучием позднего романтизма в творчестве самого популярного в высшем обществе композитора Рихарда Штрауса, имевшего ранее славу enfant terrible, но ныне сочинявшего лёгкие и эмоционально не нагруженные оперы вроде «Интермеццо» и «Елены Египетской», аудитории теперь предлагался шедевр экспрессионизма Альбана Берга «Воццек», посвящённый жизни бедных и униженных жизнью людей начала XIX века, в котором использовалась атональная музыка и фрагменты обычной речи. Консервативный композитор Ганс Пфицнер получил самую широкую поддержку, когда объявил подобные тенденции симптомами национальной деградации и приписал их еврейскому влиянию и культурному большевизму. Немецкую музыкальную традицию, провозглашал он, необходимо было защищать от таких угроз, которые стали ещё более острыми, после того как в 1925 г. прусское правительство назначило австрийского еврея атоналиста Арнольда Шёнберга на должность преподавателя композиции в Государственной музыкальной академии в Берлине. Музыкальная жизнь была главным элементом самоидентификации буржуазии в Германии, здесь ей придавали, возможно, более важное значение, чем в любой другой европейской стране, и подобные изменения затрагивали её самые глубинные основы[325].

Ещё большую угрозу в этом смысле представляло влияние американского джаза, который начал звучать в таких постановках, как «Трёхгрошовая опера» (музыка Курта Вайля, текст Бертольда Брехта), язвительно осуждавшая эксплуатацию в мире воров и преступников и вызвавшая волны шока в культурном мире после премьеры в 1928 г. Похожий эффект произвела опера Эрнста Кшенека «Джонни наигрывает», поставленная в феврале 1927 г., в которой главным персонажем был чернокожий музыкант. Многие модернистские композиторы считали джаз стимулом для обновления своего искусства. Конечно, по сути эта музыка была формой популярного искусства, её играли в тысячах ночных клубов и баров, в основном в Берлине, она звучала на танцевальных площадках, в эстрадных представлениях и холлах отелей. Гастролирующие биг-бэнды и шоу-группы, такие как «Тиллер Герлз», оживляли берлинскую жизнь, а особо смелые люди могли провести вечер в клубе вроде «Эльдорадо», «супермаркете эротики», как его назвал популярный композитор Фридрих Холендер, и посетить представление Аниты Бербер, исполнявшей порнографические танцы с названиями вроде «Кокаин» и «Морфий» для аудитории, щедро разбавленной трансвеститами и гомосексуалистами, до своей ранней смерти, наступившей от злоупотребления наркотиками в 1928 г. Представления кабаре добавляли во всё это элемент острой, антиавторитарной политической сатиры и вызывали гнев напыщенных консерваторов своими шутками о «националистических и религиозных настроениях и обычаях христиан и немцев», как гневно жаловался один из них. Возмущение традиционных моралистов вызывали танцы вроде танго, фокстрота и чарльстона, а их расистская риторика была направлена против чернокожих музыкантов (хотя таких было очень немного и большинство из них задействовались в основном в роли барабанщиков или танцоров, чтобы придать представлению налёт экзотики).

Ведущий музыкальный критик Альфред Эйнштейн назвал джаз «самым мерзким предательством всей западной цивилизованной музыки», а Ганс Пфицнер выступил с резким осуждением Франкфуртской консерватории за включение джаза в программу обучения студентов. Он говорил, что джаз примитивен и является «порождением негритянства» и «музыкальным выражением американизма»[326]. Джаз и свинг казались гребнем волны культурной американизации. Такие сильно различающиеся явления, как фильмы Чарли Чаплина и современные методы производства в «фордизме» и «тейлоризме», рассматривались некоторыми как угроза исторической идентичности Германии. Массовое производство рисовало перспективу массового потребления, появления огромных универсамов, предлагающих поразительное разнообразие иностранных товаров, а иностранные сетевые магазины, например магазины Вулворта, делали по крайней мере некоторые из этих товаров доступными для обычной рабочей семьи. Схемы массового проживания и планировка современных жилищ бросали вызов консервативным идеалам народного стиля и вызывали яростные споры. Для культурных правых критиков влияние Америки, характерного символа современности, означало усиливавшуюся необходимость возрождения немецкого образа жизни, немецких традиций, немецких связей с предками и землёй[327].

Немцы старшего поколения в особенности чувствовали эту отчуждённость, не в последнюю очередь из-за новой атмосферы культурной и сексуальной свободы, которая возникла после отмены официальной цензуры и полицейского контроля в 1918 г. и была характерна для многих ночных клубов Берлина. Один армейский офицер, родившийся в 1878 г., позже вспоминал:

Ощущение того, что порядок и дисциплина были уничтожены революцией и общество погружалось в глубины моральной и сексуальной деградации, было присуще как левым, так и правым. Социал-демократы часто имели весьма пуританские представления о личных отношениях, ставя политические обязательства и самопожертвование выше личной жизни, и многие из них были шокированы открыто гедонистической культурой молодёжи в Берлине и других городах в «бушующие двадцатые». Коммерциализация досуга, кино, таблоидной прессы, танцевальных площадок и радио заставляла многих молодых людей отвернуться от более строгих и традиционных ценностей рабочей культуры[329].