Их нейтралитет в данном случае во многом обуславливался свойственным им дотошным следованием долгу, который они должны были исполнять в соответствии со своей клятвой верности. Позже, в 1922 г., правительство представило новый закон, созданный с целью ещё больше привязать государственных служащих к республике и применить дисциплинарные взыскания к тем, кто сотрудничал с её врагами. Но эта мера оказалась относительно неэффективной. Только в Пруссии Карл Зеверинг и Альберт Гржезински, два министра внутренних дел от социал-демократов, предприняли серьёзную попытку заменить старых имперских руководителей, в первую очередь в провинциях, на социал-демократов и представителей других партий, лояльных республике[253]. Тем не менее даже эти усилия по созданию системы государственных служб, верных принципам демократии, а также исполненных чувства долга по отношению к действующему правительству, в конечном счёте оказались бесплодными. Поскольку Зеверинг и Гржезински считали, что в иерархии высших государственных должностей партии должны быть представлены пропорционально своему представительству в прусском коалиционном правительстве, это означало, что большое число важных постов было занято людьми из таких партий, как центристская, Народная и в некоторой степени Государственная партия, чья верность республике быстро сходила на нет начиная с конца 1920-х гг. В остальной Германии, включая государственный аппарат рейха, попытки реформ даже такого уровня не предпринимались, не говоря уже о каких-либо результатах, а госслужащие были гораздо более консервативными, иногда даже враждебно настроенными по отношению к республике[254].

Однако проблема была не столько в том, что служащие высших рангов активно помогали в развале Веймара, сколько в том, что сама республика предпринимала слишком незначительные усилия, чтобы гарантировать, что государственные служащие на всех уровнях будут активно поддерживать демократический политический порядок и противостоять попыткам его свергнуть. А те служащие, которые относились к республике с нескрываемой враждебностью (в общем, вероятно, меньшинство), смогли остаться на своих постах без каких-либо вредных для себя последствий. Так, например, один крупный прусский чиновник, родившийся в 1885 г. и являвшийся членом националистической партии после 1918 г., основал целый ряд мелких групп, включавших госслужащих и других людей, целью которых была непосредственная «борьба с рейхстагом, штаб-квартирой красных», расстраивание планов «предателей и безбожников социал-демократов», противостояние «мировой империалистистической власти» католической церкви и, наконец, борьба против «всех евреев». Его антисемитизм, практически не проявлявшийся до 1918 г., стал явным после революции. Он вспоминал позднее: «…если еврей нагло вёл себя на перроне или в поезде и в ответ на моё недовольство не прекращал грубить, я угрожал выкинуть его из движущегося поезда… если он сейчас же не заткнётся». Однажды он угрожал пистолетом «марксистским» рабочим. Он, конечно, представлял собой исключительный пример госслужащего, враждебно настроенного по отношению к республике. И тем не менее, несмотря на одну судимость за участие в общественных беспорядках, его не сняли с должности, только два раза штрафовали и не давали повышения. «Я всегда, — писал он, — считал слабостью своих политических врагов на службе то, что они каждый раз позволяли мне отделываться лёгким испугом». Самое плохое, что случилось с ним при республике, это лишение карьерных перспектив[255].

Нет никаких сомнений, что даже в бастионе республиканцев, в Пруссии, подавляющее большинство государственных служащих не были по-настоящему лояльны конституции, в верности которой они клялись. Если бы республике угрожало уничтожение, очень немногие из них задумались бы о помощи. Приверженность долгу заставляла их работать в условиях опасности для государства, как при путче Каппа в 1920 г., но она также заставила бы их работать при свержении правительства. Это был ещё один центральный институт, сохранявший верность абстрактной концепции рейха, а не конкретным принципам демократии. Эти и другие факторы с самого начала делали позиции Веймара слабыми в отношении его политической законности[256]. Он был окружён непреодолимыми проблемами политического насилия, убийств и непримиримых конфликтов, касавшихся его права на существование. Республику не любили и не хотели защищать её слуги в армии и государственном аппарате. Многие винили её в национальном унижении, которое немцы пережили после подписания Версальского договора. И помимо прочего ей приходилось решать серьёзнейшие экономические проблемы, начиная с гигантской денежной инфляции, которая делала жизнь невыносимо трудной для огромного числа людей в то время, когда республика пыталась встать на ноги.

Даже самые убеждённые реакционеры в конечном счёте могли бы смириться с существованием республики, если бы она обеспечила разумный уровень экономической стабильности и приличный, гарантированный доход для своих граждан. Но с самого начала на её пути возникли экономические трудности невиданных в истории Германии масштабов. Как только началась Первая мировая война, правительство рейха стало занимать деньги на её ведение. С 1916 г. расходы стали намного превышать доходы, которые правительство могло получать по ссудам или из любых других источников. Вполне естественно, оно планировало возместить свои убытки за счёт аннексии богатых промышленных районов на западе и востоке, за счёт принуждения побеждённых стран к выплате крупных репараций и за счёт установления нового экономического порядка с доминированием Германии в покорённой Европе[257]. Но эти надежды разбились вдребезги. В итоге побеждённой страной оказалась Германия, и ей пришлось расплачиваться по счетам. Это сделало ситуацию гораздо хуже, чем раньше. Правительство печатало деньги, не имея экономических ресурсов для обеспечения их платёжеспособности. До войны доллар стоил немногим дороже 4 бумажных марок на рынке в Берлине. В декабре 1918 г. он стал стоить почти в два раза больше. Курс продолжал снижаться до примерно 12 марок за доллар в апреле 1919 г. и 47 марок к концу этого года[258].

Сменявшие друг друга правительства Веймарской республики попали в политическую ловушку, которую, по крайней мере отчасти, создали сами. Необходимость экспортировать государственные доходы в другие страны в качестве репарационных платежей означала дополнительный отток ресурсов в то время, когда по-прежнему необходимо было выплачивать военные долги, а немецкие экономические ресурсы и внутренний рынок крайне истощились. Многонаселённые промышленные районы Лотарингии и Силезии были отделены по условиям мирного договора. Промышленное производство в 1919 г. составляло только 42% от уровня 1913 г., и страна производила менее половины зерна по сравнению с довоенными показателями. Требовались значительные расходы, чтобы перестроить экономическую систему для нужд мирного времени и обеспечить социальные гарантии бывшим солдатам, ищущим работу или неспособным её найти по причине инвалидности, полученной на войне. Однако если какое-либо правительство пыталось ликвидировать этот разрыв, поднимая налоги, его враги из числа правых националистов сразу же выдвигали обвинения в повышении налогов для выплаты репараций, установленных союзниками. Вместо этого большинству правительств с политической точки зрения казалось более разумным говорить иностранным державам, что немецкие валютные проблемы можно было решить только за счёт отмены репарационных платежей или, по крайней мере, их снижения до более приемлемого уровня. Энергия и агрессивность, с которыми разные немецкие правительства следовали этой опасной политике, были различны, и в период 1920–21 гг. падение марки по отношению к доллару удавалось несколько раз остановить. Тем не менее в ноябре 1921 г., чтобы купить доллар США, нужно было заплатить 263 марки, а в июле 1922 г. его стоимость практически снова удвоилась, составив 493 марки[259].