Она не оборачивалась. Ушла из дома просто так — взяла сумку с учебниками и ушла. Мама не заметила. Сидела на кухне, курила, смотрела в окно. Плакала тихо, чтобы никто не слышал. Отчим пришел с работы, и она сразу же все поняла, едва взглянув ему в лицо и увидев покрасневшие белки глаз, почуяв тяжелый, резкий запах изо рта. А еще — злой оскал рта, чуть приподнятую верхнюю губу. То, как он ворочал шеей в тесном воротнике, как бросил в угол свою кепку…

Она думала, что сегодня нормальный день, не аванс и не зарплата, обычный день, когда отчим придет домой нормальным. Не пьяным. Значит, не будет орать. Не станет угрожать что поставит на горох голыми коленками. Не надо слушать все его бредни про психушку, про палаты, про смирительные рубашки и уколы, от которых люди становятся овощами. Не станет заставлять стоять перед ним навытяжку и гимн пионерии петь с пьяных глаз.

Но едва она открыла дверь — поняла, как ошибалась. Она подождала пока он пройдет мимо, пока не устроится на кухне, пока не повысит голос на мать и быстро подхватила портфель, выскочила за дверь.

Оксана ускорила шаг. Не вернусь, думала она. Никогда. Пусть хоть сдохнет там со своей психушкой и дедовским самогоном. Добавить бы ему в банку денатурата и все. Хоть мама от него избавится, перестанет плакать.

Она поежилась. Холодно. Уже сентябрь, днем все еще было тепло, но вечера в Колокамске всегда прохладные — город на севере, рядом тайга. Оксана натянула курточку поплотнее. Худенькие плечи, тонкие руки — никакой защиты от холода. Лиза всегда говорила: «Оксан, ты ешь мало. Совсем худая.» А Инна добавляла: «Дунуть на тебя — улетишь.» Смеялись. Но сейчас Оксана действительно чувствовала, что вот-вот улетит под порывами осеннего ветра — как желтые листья в парке. Села на скамейку. Обхватила себя руками.

Куда идти? Близких родственников у них в городе нет, да и нигде в мире нет. Может к подругам? У Инны мама строгая, Яна — новенькая, Оксана даже не знает, где она живёт. Лиза… у Лизы тоже мама. Но та наоборот — слишком уж участливая, сразу же начнет в милицию звонить, еще заявление напишет на отчима, а тот потом опять на ней сорвется. Нет, при милиционерах будет себя в руках держать и головой кивать… день-два еще продержится, не глядя ей в глаза. А потом достанет дедовского самогона и все позабудет. «А ну иди сюда, ссыкуха! Руки по швам! Фанеру к осмотру!»

Нет, к Лизке она точно не пойдет, ну ее мамку к черту. Та если раздухарится, то потом ее в детский дом уконопатят, а что в детских домах происходило она не знает и знать не хочет, но судя по ее жизненному опыту — ничего хорошего. А чего? Раз плюнуть, родители у Лизки непростые, если ее мамаша шум поднимет, то ее маму мигом родительских прав лишат, она узнавала. У отчима никаких прав на нее нет, он же просто с мамой живет. Если у нее потом синяки найдут… особенно на ногах, на бедрах… она сглотнула. Маме точно скажут, что она не проследила, а отчима посадят. И кому от этого легче будет? У нее ж ни кола ни двора ни родных, добро пожаловать в детский дом имени Марата Казея, Оксаночка. Не хотела в квартире отдельной жить, не хотела отчима терпеть — получай. Неет, нельзя к Лизе. И к Инне тоже нельзя, ее мама разрешит конечно переночевать, но спросит «а родители Оксаны знают, что она у нас ночевать будет?». И вообще — она не хочет никого утруждать. Зачем? Ей просто нужно переждать… день-другой. Потому что потом он обязательно остынет. Завтра у него уже голова болеть будет и он, наверное, после работы сразу спать отправится… правда маму жалко.

Холод напомнил о себе, и она повернула направо, к железнодорожному вокзалу. Там тепло, подумала она, можно и переночевать. Тепло, открыто круглосуточно, и самое главное — никто вопросов задавать не будет. Может она едет куда-то? Может у нее в портфеле не учебники и тетради, а вещи — зубная щетка, дорожная мыльница, смена белья и спортивка чтобы ехать в поезде. Может быть, она поедет куда-то далеко, где всегда тепло и люди улыбаются друг другу. Она грустно улыбается, опустив голову. Ей не так много лет, но она уже знает что так бывает только в сказках.

Старый вокзал встретил её теплом и запахами.

Табак, пиво, что-то кислое и затхлое, что въедается в бетонные стены и линолеум десятилетиями. Запах человеческого ожидания, усталости и равнодушия. Запах тех, кто приехал и тех, кто уезжает, кто спит на лавках, и кто торопится к перрону, хватая чемоданы и сумки.

Оксана вошла и остановилась у дверей, пропуская мимо себя поток людей. Зал ожидания был большой — высокие потолки, длинные деревянные лавки вдоль стен, огромное окно с расписанием поездов, где белыми буквами на чёрном фоне мелькали названия городов: «Москва — 23:45», «Свердловск — 01:20», «Челябинск — 02:35». Под окном — касса, за стеклом — женщина в форменной фуражке, равнодушно отсчитывающая билеты.

Справа — буфет. Стеклянная витрина, за которой лежали пирожки с мясом, повидлом и капустой, стояли трёхлитровые банки с компотом, громоздились пачки печенья «Юбилейное». За прилавком — тётка в белом халате, с усталым лицом и сигаретой в углу рта. Она смотрела в никуда, изредка отпуская кого-то из очереди с бумажным стаканчиком чая.

Слева — ряды скамеек со спинками. Народу было немного — не сезон, не праздники. Несколько бабушек дремали, укрывшись платками, прижимая к себе огромные клетчатые сумки. Мужик в телогрейке храпел, раскинув руки на всю лавку, из кармана торчало горлышко бутылки. Рядом — молодая женщина с ребёнком на руках, качала его, тихо напевая колыбельную. Ребёнок хныкал, не засыпал.

На стене висел плакат: «Берегите чистоту вокзала! Не сорите!» Под ним валялись окурки, обрывки газет, пустая бутылка из-под пива. Из репродуктора под потолком звучал голос диктора — медленный, усталый, как будто он сам давно устал от этих объявлений: — Внимание! Поезд номер сто двадцать три сообщением Москва — Владивосток прибывает на второй путь. Поезд номер сто двадцать три…

Оксана прошла в дальний угол зала. Там было тише. Меньше людей. Села на край деревянной лавки — холодной, твёрдой, с облезлой краской. Прижала сумку к груди.

Тут тепло.

Она огляделась. В углу напротив неё сидел старик в потёртом пальто, читал газету «Правда». Рядом — двое парней в кожаных куртках, курили, громко смеялись, переговаривались на каком-то непонятном жаргоне. Один сплюнул на пол. Второй достал из кармана фляжку, отпил, передал товарищу.

Оксана отвела взгляд. Ей было неуютно. Не от этих парней — от всего вокруг. Она тут как будто на витрине, как будто все вокруг знают, что она ушла из дома и вот-вот начнут на нее пальцами показывать, мол дура какая. В детдом ее. Она закрыла глаза, борясь с тревогой. Можно переночевать, подумала она, ничего страшного. Тут тепло и люди есть, если бы у нее были деньги — она бы даже пирожок себе купила. Пирожок и горячего чаю с сахаром. В животе отчетливо заурчало — она убежала из дома не поужинав. Хотя какой там ужин, когда мама у окна плачет и курит… если мама так делает, значит ужина не будет.

Утром что-нибудь придумаю, утром можно в школу пойти пораньше и в столовой поесть, или просто потерпеть до обеда. Или у Яны бутерброд попросить, ей мама с собой всегда бутерброды дает, заворачивает их в вощеную бумагу или газету и дает. С колбасой. С яйцами. С солеными огурчиками. Рот тут же наполнился слюной, она сглотнула, закашлялась. Барыня конечно же на маму жаловалась, говорила «вот опять мама накидала всякого — кто хочет? И главное, знает же, что я огурцы не люблю». Оксана подумала, что ей бы такая мама очень пригодилась. И почему у всех родители как родители, а у нее…

В груди образовался горький ком. Она обхватила себя руками и уставилась в стену напротив, прямо на плакат «Соблюдай безопасность на путях!». На плакате глупая девчонка едва не попадала под несущийся поезд, из окна поезда выглядывали машинисты с искаженными лицами. Наверное, художник хотел показать, что машинистам страшно, а девочка — дурочка, но получилось так, что девочка вышла слишком жизнерадостной и улыбалась так, будто в салочки играет. А машинисты вышли такими, как будто кто-то их там, в кабине поезда — страшно мучает или же щекочет им пятки. Глупый плакат. Как будто без этого плаката она не поймет что можно под поезд попасть…