Лицо Суворова сделалось вдруг мечтательным. Кажется, перед его глазами появилось лицо деда-фронтовика.
— Помню… Он мне тогда говорил, что иного у них и не оставалось, как стоять. Но на войне люди бывают разные… Кто-то стоял, потому что по-другому не мог. А кто-то, потому что перед сослуживцами стыдно.
— Нынче точно так же, — вдруг подал голос Бычка. — Вон, никто в жизни от Волкова такого поступка не ожидал. А он на тебе — всех нас спас. Пусть теперь покоится с миром… Кончилась его война.
— А что он сделал, Волков?
— Дима? — спросил я как бы сам у себя. — Оттянул огонь на себя и накрыл сначала миномет, а потом и пулемет. Но сам скончался от ран.
Суворов поджал губы и покивал.
— Карьерист он был заядлый. Но в нужный момент повел себя как настоящий герой, — проговорил я.
— И как ты думаешь? — помолчав немного, спросил Женя, — это он, потому что сам такой оказался? Смелый и отчаянный. Или может быть, потому что стыдно ему было оставаться в стороне, когда товарищи в беде?
— Сам, — сказал я решительно. — Мы с ним уже бывали в передрягах. Пусть на службе он был той еще занозой в мягком месте, но если бой — можно было на него положиться. Это я сам видел.
Суворов вздохнул.
Раздался громкий смех одного из душманов. Все обратили на это внимание. Казалось, у караула завязался какой-то веселый разговор, который те и не спешили прекращать. Это обстоятельство меня немного нервировало. Все же в любой момент мог вернуться проповедник.
— Достали уже эти сукины дети, — нахохлился Бычка. — Все сиськи мнут да мнут.
— Я слыхал, как ты говорил с тем проповедником, — снова заговорил Суворов. — Смело говорил. Видимо, ты из тех, кто, чтоб не отступать, чтобы не сдаваться, силу где-то внутри себя находит. Не то, что я…
Я вопросительно приподнял бровь.
— Сейчас не лучшее время, чтобы себя винить, — сказал я.
— Я, кажется, винить себя до конца дней буду. Благо… — Он кивнул на решетку, — мне, кажись, не так и долго осталось.
— Ты говоришь о том, что произошло с твоим другом, когда проповедник требовал от вас принять ислам?
Суворов слегка опустил голову. Быстро-быстро заморгал. Не хотел он, чтобы мы видели его глаза. Но я знал — они заблестели.
Услышав слова Жени, Вася Чесноков тяжело и протяжно засопел.
— В общем… Когда Ткаченко наш согласился и его отпустили, следующим на очереди оказался Саня Комолов. Друг мой главный… — Суворов осекся и вытер нос предплечьем связанной руки. — А я ж… Я ж тогда видел, как он боится. Видел, что он сам не свой от страха… Да и у меня, что греха таить — поджилки тряслись. Но тряслись они и у остальных. Даже тех, кто ответил этому бородатому сукину сыну «Нет». Я… Я тогда пытался его как-то поддержать. Что-то сказать. Сказать, держись, мол, братец. Раз уж нам единожды помирать, так помрем хоть героями. Как старший сержант наш, как Владик Балодис…
Суворов тяжело вздохнул.
— Понимаю, слова так себе. Да тогда мне злость и страх глаза застелили. Мозги не работали. Да и… И не мастер я речей говорить.
Женя замолчал, как бы ожидая моего комментария, но я решил промолчать.
— В общем… В общем, не согласился он. Потому что думал, что и я не соглашусь. Тогда его повели на казнь. К большому такому плоскому камню, где уже Владика порезали. Уложили. Нож к горлу подставили. И тогда я сломался…
— Женя… — тихим, успокаивающим тоном старшего брата обратился к Суворову Вася Чесноков.
— Сломался я… — обернулся к Чеснокову Женя. — И все вы это видели. И слышали. Слышали, что я тогда сказал Сашке.
Суворов замолчал, и когда никто не сказал ему ни единого слова, он обернулся ко мне.
— Сказал ему, чтобы тот соглашался с душманами. Сказал, чтобы он принимал их условия. Чтобы живой остался любой ценой. Что его никто за это не осудит.
Я нахмурился. Сжал напряженные губы.
— У меня ж никогда брата не было, — попытался оправдаться Женя, — а мы с Сашкой с детства вместе. Вместе во дворе в догонялки играли. Вместе гоняли на старом сашкином мопеде… Вместе кулаки об дворовых пацанов разбивали.
Он заглянул мне прямо в глаза.
— Он мне был ближе, чем иным другим их братья. Всегда мы друг за друга горой. Ну и… Ну и в тот раз, когда его резать собрались, перемкнуло меня… Будто бы тумблер в голове щелкнул, и я ну ему кричать…
Женя Суворов снова скривился, но сдержался от слез.
— И тогда он посмотрел на меня так… Так… Будто бы на врага народа. И сказал душманам во весь голос: «Я умираю, но не сдаюсь. Как советский солдат и человек».
Суворов глубоко, прерывисто, как-то клокочуще вздохнул. Я видел, как затряслись от этого его губы.
— И пусть последнего слова он не договорил, — продолжил Суворов, — эти его слова у меня до сих пор в голове звучат. Как будто укор звучат. Как будто говорит мне Сашка, что я и его… и себя предал…
Когда Женя Суворов говорил, я заметил, как тонкие дорожки слез появились у него на лице. Как поблескивали они в тусклом, далеком свете коптилок, горевших где-то за решеткой.
А потом Женя словно бы обмяк. Словно бы какая-то пружина внутри его распрямилась. Он бессильно уронил голову на стену, прижавшись к ней виском. Расслабил постоянно сжатые до этого руки. Опустил плечи.
— Человек может по-звериному себя вести в минуты опасности, — тихо заговорил я. — Как на инстинктах. Как зверь перед охотником. А может — как человек.
Женя слушал и молчал. И не смотрел на меня.
— А может, все же остаться человеком. Как твой друг. Очень скоро ты сможешь проверить, кем ты окажешься, Женя. Проверить ни ради друга, ни ради нас, а ради себя.
Только теперь Суворов робко заглянул мне в глаза.
— Уж я такой шанс тебе предоставлю, — сказал я с едва заметной улыбкой.
— Ушли… — тихо сказал Бычка. — Вроде как ушли наконец. Сменились.
Я посмотрел в сторону входа. Там, за решеткой, стояли и молчали лишь двое часовых. Они еще несколько мгновений пошептались, а потом разошлись по разные стороны входа.
— Ну хорошо, — сказал я решительно. — Теперь надо их сюда заманить. И в этом мне понадобится ваша помощь…
— Че сказал? — заорал Бычка гневно.
— Что слышал, падла! Из-за вас нас всех тут прикончат!
— А ты че, морда предательская, смерти боишься⁈
Я наблюдал за притворной перепалкой сидящих у дальней стены бойцов, прижавшись к стене у решетки входа.
Не просто было туда добраться. А особенно — сделать это тихо. Пришлось аккуратно встать и двигаться в темноте вдоль стены. А еще — замирать без движения каждый раз, когда кто-то из часовых решал заглянуть внутрь.
Но я прекрасно понимал — их не привыкшие к темноте от наружного света глаза сейчас их же собственные враги.
— Парни! Да че вы? Тише сидите! Эти ж щас нагрянут! — играя свою роль, проговорил Чесноков.
Бойцы, как и полагалось по плану, вместо того чтобы замолчать, загомонили еще громче. Теперь все, кроме бедолаги Игоря Белых, присоединились к перепалке. Они стали кричать и ворочаться, обвинять друг друга, казалось бы, во всех смертных грехах. В общем — кто во что был горазд.
Душманы среагировали быстро. Сначала они прикрикнули на бойцов, не замечая в хаосе того, что одного из нас не было на месте.
Конечно же, это не сработало. Тогда они принялись отодвигать решетку.
Я затих у стены. Прижался к ней всем телом, затаившись в темноте темницы.
Первый душман торопливо, держа наготове автомат, вошел в пещеру. С криками, замахиваясь прикладом, он попытался успокоить пленных солдат.
Конечно же, у него не получилось.
Второй, к сожалению, не торопился подходить. Он зашел неспеша, даже вразвалочку, наблюдая за тем, как его коллега пытается утихомирить бойцов.
Конечно, это было несколько не по плану. Ну что поделать? Очень часто приходится импровизировать.
Ситуацию спас случай.
Первый душман стал бить Суворова по плечам и рукам, пока тот пытался неловко защититься от сильных ударов.
