Селихов снисходительно вздохнул. Потом пошевелился и, как мог, выпрямился, сидя у стены.

Проповедник признался самому себе, что снисхождение этого мальчишки начинает его раздражать. Но и еще сильнее распалять в немолодой душе азарт.

— Силу? Ты говоришь о силе? — Селихов улыбнулся одними только губами. — Я видел силу. Это не крики «Аллах Акбар» перед атакой. Это молчаливая решимость троих наших ребят в Брестской крепости, которые неделями стреляли по фашистам, зная, что умрут. Это сила блокадников Ленинграда, которые делились последним куском хлеба с чужими детьми. А они не ждали награды на небесах. И не верили ни в бога, ни в рай. Только в человека и его волю.

Проповедник не удержался и едва заметно закатил глаза.

— Они просто оставались людьми в нечеловеческих условиях, — продолжал молодой шурави. — Вот она — сила. Без твоих проповедей, без твоих угроз. И она страшнее для вас, потому что ее не сломить. Ее можно только убить.

— Разве это сила, раз ее можно просто убить? — насмешливо спросил Муаллим. — Сила Аллаха, воля Аллаха — бессмертны. Они ведут за собой поколения и…

— Но на смену убитым придут другие, — перебил его Селихов так, будто бы проповедник молчал. — Потому что это выбор. Простой, как камень. Встать на колени или стоять. Молчать или кричать. Предать или остаться собой. Ты пытаешься предложить мне сложную инструкцию вечной жизни, когда вся моя философия умещается в трех словах — «Стоять до конца».

Муаллим-и-Дин неожиданно для самого себя замер.

Он не понимал, в чем было дело: это слова Селихова заставили его задуматься, или же его небрежное отношение к словам самого проповедника вывели Муаллима из себя.

Старик привык быть честным с самим собой. Или по крайней мере он думал, что он честен.

Муаллим-и-Дин попытался быть честным и сейчас.

Он признался себе, что слова Селихова, грубые и простые, как булыжник, находят неожиданную щель в его доспехах.

Проповедник видел перед собой не фанатика и не испуганного юнца, а человека с несгибаемым внутренним стержнем. Это его и напугало, и заворожило одновременно. Он наклонился ближе к Селихову.

— «Стоять до конца»… Ради чего? Ради кого? Чтобы твой труп сгнил в этой горе? Чтобы твои командиры получили новую звезду на погон? Чтобы твои дети, если они у тебя есть, выросли без отца? Это бессмысленно!

Внезапно проповедник услышал, как кто-то, громко шаркая, вошел, нет, буквально ввалился в пещеру.

Это был Шахин.

Пакистанец, бывший «Призрак Пянджа», шел тяжело. Подволакивал израненную Селиховым ногу.

— Что это значит, Муаллим? — заявил он громко. — Почему они еще живы? Мы теряем время! Их группа могла уже обнаружить пропажу!

Муаллим-и-Дин вздохнул. Медленно, очень недовольно обернулся.

— Война притупила твои манеры, Шахин. Невежливо обрывать разговор двух умных людей на самом интересном месте, — с ледяной шипящей интонацией в голосе проговорил проповедник.

— Что? — не понял Шахин. — Какой еще разговор? Ты должен был уже закончить с ними!

— Не учи меня, пакистанец… Я веду их души к истине. Их добровольное обращение будет величайшей победой над неверием. Оно стоит и времени, и жизней, которые мы, возможно, положим сегодня на милость Аллаха.

— Да что ты такое говоришь, Муаллим? — скривился Шахин. — Что на тебя нашло?

Проповедник обернулся к Селихову. Небрежно махнул рукой.

— Ступай, Шахин. Твой разум в тумане от ран. Не мешай нам с этим юным шурави беседовать. А беседа, получается, занятная, не так ли, Селихов?

— Что? — Шахин побледнел. Потом, кривясь от боли, проковылял к проповеднику, растолкав остальных духов. — Как? Как зовут этого шурави?

Я с первых мгновений узнал раненого душмана, вошедшего в темницу.

Нет, я никогда раньше не видел этого человека. Но всё равно узнал. В первую очередь — по раненой ноге. Во вторую — по немного сипловатому, угрожающему тону его голоса.

Это был именно тот душман, который пытался задушить меня во время нашего с Бычкой и Смыкало отхода.

Душман был чем-то обеспокоен.

Практически сразу, как он вошел к нам, у него с проповедником завязалась словесная перепалка.

Остальные пленные бойцы смотрели на спорящих лидеров душманов с настороженностью и обеспокоенностью. Я просто наблюдал.

— Невежливо вести разговор на дари, — внезапно сказал Муаллим на русском языке, — когда наши «гости» его не понимают. Я знаю, Шахин, что ты обучен их языку. И если ты хочешь спросить этого молодого шурави о чём-то, то спроси сам.

Я быстро вспомнил это прозвище, этот позывной.

Умирающий на наших глазах Харим упоминал некоего Шахина — пакистанца, что вёл душманов вместе с проповедником.

Шахин застыл без движения. Он стоял так буквально несколько мгновений, пока это позволяла ему раненная нога. Потом душман, названный Шахином, вдруг пошатнулся, стараясь удержаться на ногах.

Потом он медленно, подволакивая ногу, направился ко мне.

— Надеюсь, Шахин, ты достаточно благоразумен и вежлив, чтобы не делать глупостей, — заметил проповедник.

Шахин остановился. Машинально дотронулся до тяжёлой и громоздкой кобуры на поясе, в которой он носил пистолет.

Помедлив несколько мгновений, душман кивнул. Продолжил своё движение.

Когда он встал рядом с проповедником, когда застыл надо мной, смерля меня взглядом, я поднял на него глаза.

Если раньше мужчина держался в тени, то теперь вышел на тусклый свет коптилки. И пусть тень Муаллима падала на Шахина, я всё равно смог рассмотреть его лицо. Оно оказалось широким, скуластым, с грубыми, резкими чертами, словно вырубленными топором. Кожа — смуглая, но не высушенная, как у проповедника, а покрытая жирным, очень заметным в свете коптилки поблескивающим потом.

У Шахина были хищные, какие-то звериные глаза. Очень коричневые, они напоминали орлиные как цветом, так и пристальностью, с которой он вперил в меня свой взгляд. В них не было пустоты проповедника — они были полны одной-единственной эмоцией, которая пожирала его изнутри. Он смотрел на людей не как на людей, а как на объекты, помехи, цели.

И я прекрасно понимал, что сейчас являюсь для него точно такой же целью.

Нос Шахина был подстать его лицу — широкий и грубый. Возможно, раньше он имел небольшую горбинку, но сейчас заметно её не было. Всё потому, что переносица пакистанца была давно и достаточно сильно сломана. Это придавало солдату ещё более зверский вид.

Шахин носил бороду. Не такая длинная, как у Муаллим-и-Дина, она всё равно оставалась внушительной. Широкая, окладистая, аккуратно стриженная, чётко выбритая высоко на щеках, она придавала лицу душмана более резкое, почти геометрически верное очертание.

Крепкий, мощный, но не слишком высокий Шахин расправил свои толстые плечи. Казалось, он старался не показывать мне, что его беспокоит нога. Воин старался выпрямить её полностью, хотя было видно — это доставляет ему неудобство.

Одетый в хорошего качества импортный камуфляж и «лифчик», полный рожков от автомата Калашникова, Шахин почти не стоял без движения. Он постоянно шевелил пальцами, сжимал кулаки, нервно поводил плечами, переваливался с ноги на ногу.

Эта его вечная подвижность делала его еще больше похожим на хищного зверя, постоянно чуткого, постоянно готового к прыжку.

— Твоя фамилия — Селихов? — спросил он своим сипловатым голосом.

— Да, — я сделал вид, что не удивился его вопросу.

Шахин вздохнул, раздув и без того широкие ноздри своего крупного, но плосковатого носа.

— Тебе знакомо имя Тарик Хан? — на довольно чистом русском языке спросил Шахин.

— Ты из «Призраков», — догадался я.

Шахин поджал напряжённые губы.

— А ты догадлив, шурави. Другого я от тебя и не ожидал. А ещё — ты силён в бою, — Шахин сузил глаза. — Это точно ты. Ты смог схватить Хана. Смог пленить его.

— Пакистанский спецназовец проиграл срочнику-пограничнику, — немного издевательски усмехнулся я. — Есть в этом какая-то злая ирония, да?