Стаканов обернулся.

— Давай, Андрей. Расскажи лучше ты, как непосредственный, так сказать, свидетель.

Бульбашов, казалось, обрадовался тому, что ему наконец дали слово. Но под суровыми, серьезными взглядами всех, кто был в комнате, радость его быстро сменилась беспокойством и смущением.

— Чай будете? — сказал он, несколько помявшись. — С сахаром. А-то чего ж… Вечер, а мы еще не чаевничали.

— Не откажусь, — суховато ответил Муха, пожав плечами.

— Я тоже, — подтвердил я.

Бульбашов поставил на печку-буржуйку грязноватый чайник. Потом вернулся к нам, сел на кровать. Стаканов чуть отодвинулся, чтобы нам было лучше видно рассказчика.

— На закате первого дня, — начал он, — мы заметили кое-что странное — наблюдателя в горах. Это был одинокий человек. Следил за нами с каменистой площадки одной из близлежащих скал. Рассмотреть его не удалось, потому как сумерки в Темняке злые. Быстро крепчают. Но я сам, лично, видел фигуру в горах. Одинокую.

Сейчас Муха мог бы вставить очередной язвительный комментарий. Момент был самый подходящий. Однако он не вставил. Потому что увлекся рассказом пограничников, словно тот самый пионер перед костром.

— Я приказал открыть по неизвестному огонь. Думал — может, снайпер вражеский или наводчик. Кто ж еще может за нами смотреть в этих местах? — продолжил Бульбашов. — Ну мы и открыли. Я, да еще двое бойцов.

— И что? — спросил погрузившийся в историю Муха.

— Ничего. Он не залег, ни попытался укрыться. Просто стоял и наблюдал за тем, как мы по нему пулю за пулей выпускаем. Будто бы и не боялся огня. Будто бы считал, что пули для него так — безвредная мелочь.

Мы с Мухой переглянулись.

— Тогда я приказал отступать. Наряд растянулся, арьергард ушел к месту ночевки, чтобы проверить, безопасно ли там. Ну мы стали их догонять. И все, вроде бы, хорошо было, — Бульбашов нахмурился.

Пламя за приоткрытой дверцей печки плясало, отражаясь на лице замполита нервно дергающимися тенями.

— И все, вроде бы, было нормально, — продолжал он, — ну подумаешь, следили за нами? Разве ж редко такое в горах бывает? Враждебности странный объект не выражал. Потому я никого из парней россказнями своими беспокоить не стал. А все ж, про этого Гуль-и-Сию припомнил. И как кошки на душе заскребли…

Бульбашов опустил взгляд. Лицо его стало скорбным. Никто из нас не спешил прерывать замполита.

— Но чертовщина началась на следующее утро, — сказал Бульбашов. — Мы не досчитались двух бойцов. Как раз тех, кто открыли огонь по странному наблюдателю. А я… Я был третьим.

— Их нашли? — спросил Муха заинтересованно.

Бульбашов мрачно покачал головой.

— Ни тел, ни каких-либо следов. Они даже не пикнули ночью. Будто бы растворились.

— Именно те, кто открывал огонь, так? — спросил я.

Замполит кивнул.

— Да. Все, кроме меня. Я тоже по гаду стрелял, но почему-то вернулся на заставу. А они вот нет… Теперь… Теперь, стыдно признать, страх меня берет, расположение покидать. Вне заставы ночевать. Потому как… Потому как я тоже стрелял…

— И на боевом духе личного состава подобные вещи отражаются не лучшим образом, — сиповато добавил замбой, — потому как среди бойцов потянулись… слухи. Нехорошие. Теперь на Вертушку без «мухи» и снайперского расчета бойцы идти отказываются.

— Но мы с ними, слухами этими, боремся по мере сил, — подчеркнул Стаканов.

— Не очень-то удачно, — сказал Щеглов, с укоризной посмотрев на Бульбашова.

— Сложно агитировать против того, что собственными глазами видал, — попытался понуро оправдаться тот.

— Так и что? — насупился Муха, незрелый, мальчишеский скепсис которого, казалось, напрочь отшибла сказочка замполита. — Правда, думаете, чертовщина какая-то?

— Мне кажется… — начал было Бульбашов, но его перебил начзаставы.

— Я ничего не думаю, — покачал головой Стаканов. — Отношусь к ситуации с сугубо практической точки зрения. А практическая точка зрения такова — в Темняке мы слепы. А двое бойцов пропали без вести. Все.

— И все же… все же кое-что странное в этом есть… — подрагивающим, неуверенным и несколько стыдливым тоном начал Бульбашов. — Что-то…

Он вздрогнул, когда чайник на плитке закипел и принялся свистеть во весь носик. Замполит поспешил снять его с огня.

— Что-то мистическое? — спросил у него Муха.

Замполит не ответил, занятый заваркой чая.

В землянке загустела тишина. Никто из командования заставы, казалось, тоже не спешил отвечать на Мухин вопрос. Была ли причина в нерешительности офицеров, или же в том, что все они наверняка были коммунистами-материалистами, я не знал. Зато предполагал кое-что другое.

— Сдается мне, — начал я, обратив на себя всеобщее внимание, — сдается мне, нету тут ничего мистического.

Муха уставился на меня, совсем по-детски округлив глаза. Стаканов кашлянул. Отпил воды из своей кружки. Щеглов почему-то нахмурился. Даже Бульбашов, хлопотавший с чаем, на миг замер, звякнув заварником.

— Пусть даже на первый взгляд так и может показаться, — докончил я.

— Говоришь так, старший сержнат, — Стаканов искривил губы, — будто бы знаешь что это такое может быть.

— Есть идеи, товарищ старший лейтенант.

— Ну тогда, — Стаканов вздохнул, — ну тогда, чего уж там. Поделись, Селихов.

— Слыхал я пару забавных историй от знакомых солдат и офицеров, — слукавил я. Ну или почти слукавил.

Всё потому, что одна из этих историй произошла лично со мной и моими парнями. Правда, в прошлой моей жизни.

Я сделал небольшую паузу. Офицеры, казалось, не стремились вставить своё слово относительно моего «от знакомых солдат и офицеров».

Стаканов просто смотрел на меня, весь обратившись во внимание. Бульбашов хлопотал с чаем — нёс нам с Мухой исходившие паром алюминиевые кружки. Щеглов же, державшийся в тени, и потому, решивший, видимо, что за ним никто не смотрит, ковырялся ногтем в зубах.

Муха просто молчал.

— Голь же она как. Она на выдумки хитра, — продолжил я. — Допустим, однажды слышал такую: вроде как один из местных нашим докладывал… Уж не помню, кому именно. Что в каком-то ущелье джинн завёлся.

Услышав слово «джинн», Стаканов хмыкнул.

— И, вроде как, джинн этот, по рассказам афганца, «ворует свет». Зайдёшь в ущелье с факелом, и тут бах! Свет с него сбивает. Как ветром, — я задумался. — Как там он говорил? «Джинн набрасывает на мир чёрное покрывало, да такое, что ничего не видать, а потом его воины нападают на наших». Это, конечно, не точная цитата. Но суть я передал.

— А можно поподробнее? — вклинился вдруг Бульбашов, приготовив помятую тетрадь и карандаш, — не помните?

— Не помню, товарищ младший лейтенант, — ответил ему я. — Но никакой это, в конечном итоге, оказался не джинн.

— А что же? — спросил Стаканов, ничуть не удивившись.

— Недобитки какой-то банды душманов, — сказал я. — Оружия у них не было почти. Так, видавшие виды винтовки, да ножи с дубинками. Когда наши их пошли выбивать, оказалось, что духи где-то отыскали пневматическое ружьё. Очень мощное. Стрелок у них был бывший, обученный пакистанцами, снайпер. Он стрелял из пневматики по источникам света, а его дружки спускались в ущелье, убивали местных и отбирали у них добро. Выживали таким образом.

Офицеры переглянулись. Но никто ничего не сказал. Бульбашов, будто бы, завис в каком-то, казалось, разочерованном удивлении. Остановил руку, что шуршала по бумаге карандашом, пока он записывал мои слова.

— Слыхал я и про другой случай, — продолжил я, — про «Каменного великана».

— «Каменного великана»? — удивился замполит.

— Да. Офицер один рассказывал, ещё в учебке, — солгал я, совершенно не собираясь выдавать, что именно эта история произошла со мной и моей ротой, — а я подслушал. Вроде как местные охотники рассказывали, что у какой-то забытой-позабытой горки появился каменный великан. Что он движется медленно и не отбрасывает тени, а если по нему выстрелить — пули от его каменной кожи отскакивают так, будто их и не было.