— Отмаялся, бедолага, — сказал Глеб.
— Не ходите, дети, в Африку гулять…
— В Африке гориллы, злые крокодилы…
— …И гадкий, нехороший, жадный Бармалей! Никого не напоминает? — мы засмеялись. Ночка предстояла веселая.
Потом медленно потянулись часы. Отделение опустело, соседние камеры набили бомжами и гастарбайтерами, у которых не было регистрации. В коридоре выключили все лампы, теперь в камеру свет проникал только через окно дежурки, в которой продолжалось всенощное бдение полицейских.
Пару раз мы по очереди отпросились в туалет — покурить и справить нужду. Каждый раз дежурившие полицейские делали это неохотно, словно мы отвлекали их от какого-то важного занятия.
За стенами отделения на город опустилась ночь, а мы сидели в полумраке камеры, не имея никаких новостей из внешнего мира, не зная, что происходит в стране. Хотелось верить, что что-то хорошее, но наши знания об объективной реальности заставляли думать, скорее, об обратном. В любом случае что-то должно было происходить, мы понимали, что мир — наш мир — уже никогда не будет прежним.
— Интересно, наши хотя бы в местный парламент прошли? — высказал свою мысль вслух Вадим.
— А какая разница? При нынешней ситуации оппозиция в парламенте все равно ничего не сможет сделать, надо менять систему целиком, — резонно заметил ему Глеб.
— Это да…
В итоге нами было принято единственное логичное решение — ложиться спать. До утра наше положение уже не изменится. Мы растянулись на деревянных нарах.
Я провалился в сон почти сразу же, и мне снился Зиккурат. Вокруг него бушевало восстание, жрецы Зиккурата должны были пасть…
Чего только не приснится! Я проснулся под утро от холода, который пробрался в камеру. Помимо меня не спал еще Глеб. Мы вновь отпросились перекурить, а потом сидели у дверей камеры и шепотом переговаривались. Я рассказал ему о своем сне:
— Представляешь, мне Зиккурат приснился. Натуральный — Вавилонский.
— Да? Бывает…
— Что-то в последнее время мне слишком часто стало сниться нечто похожее на Зиккурат, такое ощущение, что этот образ скоро начнет мерещиться наяву. Какое-то прямо Вавилонское умопомрачение…
— Может, ты Пелевина перечитал?
— Вряд ли. У Пелевина в «Дженерейшн Пи» Зиккурат мистический, оккультный. У меня — другой, более реальный что ли… Хотя Пелевин правильно выхватывает образ.
Зиккурат — это модель современного мира в миниатюре. В основе, у подножия, широкие массы, обреченные рождаться, потреблять и подыхать — людское море, охваченное голодом, безумием и идеей убийства; в середине — ступени феодалов, скрупулезно подсчитывающих барыш, насаждающих идею власти и авторитета, чтобы было легче управлять морем; на вершине — жрецы, полубоги и божества, те, кто правит феодалами и людьми, те, кто диктует законы, создает идеологии, дарует блага. Кажется, Зиккурат происходит от слова вершина… Значит, Зиккурат — квинтэссенция вершины, высшая социальная цель и мечта; то, чего надо достичь каждому и чего не достичь никогда.
— Положим.
— Зиккурат — это и наше государство в целом. Структура, разделенная на множество ступеней, водруженных на другие ступени, которые водружены еще на ступени — и эти ступени эксплуатируют друг друга… Это пресловутая вертикаль, уничтожающая душу, наделяющая власть внеземной, демонической силой.
— Значит, Зиккурат должен быть разрушен…
— Возможно. Но проблема заключается еще и в том, что в таком случае мы получим взамен… и получим ли вообще…
— Ты думаешь, кто-то когда-то имел ответ на этот вопрос, начиная какие-либо перемены?
— Сомневаюсь.
— То-то и оно. Если гидре не отрубить ее головы — она будет только множиться, — Глеб вздохнул. — Наше поколение, к сожалению, слишком развращено обществом потребления, слишком уж оно въелось в него, эту мысль теперь трудно донести до наших сверстников… Пока есть все эти айфоны, страпоны и прочие –оны, нынешняя власть может сидеть и в ус не дуть…
— Рано или поздно что-то должно случиться…
— Я надеюсь, что уже случилось, хотя и сомневаюсь…
На нарах произошло шевеление.
— Эй, философы, чего не спите? — это проснулся Быра.
— Некогда. Революция в стране.
— Ой ли! Понедельник в стране… люди с бодуна маются, на работу собираются…
— А мы на суд…
— Тогда тем более надо выспаться.
— Мы уже выспались.
— Так другим дайте!..
Но в итоге Быра больше не уснул. Впрочем, с наступлением утра сделать это стало очень непросто: отделение вновь наполнилось полицейскими, которые постоянно ходили туда-сюда по коридору, гремели дверьми, перекрикивались и производили много шума. Вслед за Бырой поднялся и последний заключенный нашей камеры — Вадим.
— Который час? — спросил он.
— Черт его знает, но, судя по всему, рабочий день начинается.
— Понятно. Мы, я так понимаю, сегодня на работу не идем?..
Только сейчас я вспомнил про свой офис, который ждал меня где-то там далеко. Мое теплое и уютное рабство. Мой лабиринт и моя Голгофа. Мне почему-то стало весело. Интересно, хватятся ли моего отсутствия там или нет?
— Не идем. У нас теперь есть дела поважнее.
Нам дали по очереди посетить туалет, а потом еще около полутора часов мы сидели на нарах и наблюдали за хаотическим движением в коридоре, ожидая своей участи. Наконец камеру открыл новый дежурный в сопровождении вчерашнего майора.
— Собирайтесь — на суд поедем, — коротко сказал майор.
— Мы уже собраны, ремни и шнурки верните только…
Нам вернули нашу галантерею, часы и мобильные, мы привели себя в порядок. За ночь, проведенную в камере, я толком не выспался, усталость ощущалась в руках и ногах. К тому же немного ныла спина, которой не очень понравилась постель в виде деревянных нар. Пришлось сделать небольшую разминку, чтобы тело получило столь необходимый ему тонус.
В сопровождении майора и еще двух полицейских мы вышли на улицу. Перед отделением была припаркована покрашенная в характерный белый цвет с синими полосами «Газель», майор указал нам на нее:
— Вот наш автобус.
— Комфортабельный…
— Ага…
Майор достал сигарету.
— Кому не нравится — могу в клетке отвезти…
— Нет, спасибо — нам все очень нравится.
— Можно, мы тоже покурим?
— Курите.
Мы закурили, некурящий Вадим достал мобильный и стал кому-то звонить. Судя по дальнейшему разговору — кому-то из своей оппозиционной либеральной партии.
— Как выборы прошли? Сколько набрали?.. Ага… Неплохо… Сколько задержанных? Ничего себе!.. Да, меня тоже повязали, сейчас на суд едем… Какой судебный участок? Не знаю, тут какой-то в центре должен быть. Помощь? Да сами справимся, спасибо. Подавайте апелляции, конечно! Столько фальсификаций!.. Не говори!.. Ну, пожелай мне удачи… Спасибо, давай…
Он убрал мобильный.
— Ну что, как? — спросили мы его.
— Несколько сотен задержанных в Питере вчера. Вообще по всей стране митингуют. Фальсификации просто фантастические. Центризбирком рапортует о ста сорока шести процентах за нынешнюю вертикаль…
— Сколько процентов?..
— Сто сорок шесть. Фантастика!
— Это какая-то ядерная смесь из Оруэлла и Хармса…
— Не говори…
В наш разговор вмешался майор:
— Эй, политиканы, поехали!
— Ага, сейчас…
Мы побросали окурки и загрузились в «Газель». Вместе с нами погрузились сопровождающие полицейские; последним залез майор, у которого были наши протоколы, «Газель» тронулась. Поплыли мимо грустные улочки центра с видавшими не одну революцию старыми домами…
— Я, между прочим, вообще за коммунистов голосовал, — внезапно сообщил нам майор, когда мы притормозили перед светофором на очередном перекрестке.
Видимо, по задумке его слова должны были произвести на нас какое-то впечатление. Не произвели.
— И что?.. — я ответил за всех.
— Я же не бегу митинговать, — предсказуемо и с некоторой нездоровой гордостью сказал майор, будто тем, что он не вышел митинговать, он совершил какой-то духовный подвиг.
