— Договорились.
— Все, тогда я пошел.
— Давай. Если что — к вам еще можно обращаться?
— Безусловно. Телефон наш знаете.
Мы пожали друг другу руки. Он исчез, а я направился к выходу. Блондинка с формами, оказавшаяся их секретаршей, на выходе одарила меня скупой улыбкой:
— Дорогу назад сами найдете?
— Найду. Меня внизу выпустят без проблем?
— Без проблем. Только пропуск не забудьте сдать.
— Хорошо, не забуду. Где у вас тут туалет?
Она показала мне, как отыскать туалет на этаже. Я поблагодарил ее и, попрощавшись, покинул их офис.
Туалет бизнес-центра ничем особым меня не поразил. Разве что на одной из кабинок какой-то шутник вывел маркером надпись: «Кабинет исполнительного директора». Я юмора не оценил. Это было куда ближе к реальности, чем думал даже сам автор сего граффити.
Оказавшись на улице, я закурил. Мой рабочий день, по сути, был окончен. Правда, предстояло еще проделать неблизкий путь назад в город. Перехватив сигарету пальцами правой руки, я пошел в сторону вокзала.
По пути заглянул в магазин и взял бутылку минеральной воды и пакетик чипсов. Убрал их в пакет и продолжил свой путь. На улице существенно потеплело: солнце припекало уже совсем по-весеннему.
Думая о приближающейся весне, я вернулся на вокзал, откуда начал свой путь. Колпино в моей памяти почти не оставил воспоминаний о себе. Возможно, следовало приехать сюда в другое время года; зимой город казался безликим, даже несмотря на то, что с неба старательно лупило своими лучами яркое солнце.
Еще через пятнадцать минут я погрузился в электричку и отбыл в направлении Петербурга. Вагон был полупустой, я опять сел к окну. Достал из пакета минералку и чипсы.
Отправляя чипсы в рот, я вновь думал о бессмысленности. Бессмысленность, становящаяся системной, как бы парадоксально это ни прозвучало, рано или поздно преобразуется в смысл.
Мир безостановочного товарооборота бессмыслен на первый взгляд, но если принять за смысл непосредственно сам товарооборот, то и мир наполняется смыслом. Смысл этот мерзкий и скользкий, но при этом легко и быстро усваиваемый человечеством.
Словно смерть, выкашивающая своей косой целые города с одной целью: утверждением смерти. Мы покупаем для того, чтобы продавать — и наоборот. Кажется, эти ценности давно заменили нам даже религию.
Человечество само плодит бессмысленность. Эта бессмысленность, совершаемая систематически изо дня в день, приобретает статус смысла, а со временем и замещает все остальные смыслы. Мы потребляем исключительно ради потребления. И тем самым уничтожаем в себе саму основу жизни и человечности. Мы — самые хладнокровные из убийц. Охотники за головами охотников за головами…
По вагону один за другим сновали торговцы-всем-что-вам-угодно. Их голоса сливались в один мощный громоподобный рык, который гулкими раскатами отдавался в барабанных перепонках: «Покупай!», «Потребляй!», «Уничтожай!» Мы все были всего лишь винтиками одной огромной системы потребления.
— Чего они от нас хотят, сынок? — обратился ко мне сосед напротив, пенсионер с изъеденным морщинами лицом и орденской планкой на груди, указывая на вездесущих торгашей.
— Чтобы мы покупали их товары, отец.
— Но зачем?
Дед попал в самую точку. Будучи порождением совершенно другого мира, другой системы координат и ценностей, он искренне не понимал законов мира нынешнего.
— Да, в принципе, незачем, просто так.
— Вот-вот. Все у них просто так, — завелся пенсионер, — купи просто так, съешь просто так, живи просто так. Куда мир катится?
— Никуда он не катится, отец. Уже прикатился.
Пенсионер не унимался. Он остановил идущую по проходу женщину-торговку:
— Что вы продаете? — спросил он.
— Мороженое. Желаете?
— Упаси бог, — дедуля почти закричал, — зачем вы это делаете?
Торговка пожала плечами:
— Не хотите — как хотите. Зря только людей отвлекаете…
— Вы — не люди, — резюмировал пенсионер так, что примолк весь вагон.
— Сумасшедший какой-то!.. — поспешила удалиться торговка.
Я прикинул, мог ли быть старик сумасшедшим. Скорее всего — нет. Даже наоборот. Сумасшедшими были все мы: мы покупали и продавали вещи, которые были нам не нужны, вообще никому не нужны. А старик был нормальным. Он не плодил бессмысленность и потому просто не мог понять, как и зачем она захватывает мир.
А она захватывала. Она ползла отовсюду: стальными клешнями телевизионной рекламы, вездесущими щупальцами супермаркетов, ощеренными жвалами менеджеров по продажам. Она потребляла нас, так же, как мы потребляли всю эту ненужную нам продукцию. Она переваривала нас и превращала в продукт. Чтобы продать нас дальше…
Через сорок минут я прибыл на Московский вокзал. Вышел из электрички. Постоял, глядя на плывущий мимо поток людей. Еще раз подумал о смысле. Потом о доме. Снова о смысле…
Мы — убийцы смысла. Рано или поздно мы уничтожим его окончательно, все потеряет смысл. Тогда не станет и нас. И это правильно. А я — поехал домой.
Танец Мертвых Слов
Любое знание убийственно, любая книга опасна. В них сокрыт яд, который может убивать очень медленно — на протяжении всей жизни. Ты даже не заметишь, как он испепелит тебя изнутри.
Любое знание — запретно, а плод запретный — сладок. Мы охотимся за ним, не теряя ни мгновения времени, отдавая этой охоте все силы. Тем более опустошительны итоги: мы становимся никем.
Удивительно видеть тут библиотеку. Однако она вписывается в общую логику происходящего: знание-смерть хранится в логове убийц. Я вхожу под сень хмурых камней. Неживое отчаяние хранится в них, дышит ледяным дыханием, пульсирует нервной жилкой последнего дня.
Библиотека не тронута отступающими вглубь лабиринта беженцами и местными жителями: в мире, где жизнь оканчивается гораздо раньше, чем думаешь, и совсем не так, как хочешь, сила слова остается недооцененной, да и само слово мертво, застыло в вековом ожидании — вплоть до судного часа.
Человек-с-головой-Быка ходит между стеллажей с книгами, подходит к ним, берет что-то с полок, листает и выписывает, затем ставит на место — я замечаю его в столбе света, падающего сквозь потолочный витраж. Опять он, мой неизменный спутник.
— Ты тут хранитель, что ли? — спрашиваю я, выходя из тени и прекрасно зная, что он обнаружил меня давным-давно.
— Упаси бог, — он сосредоточенно листает внушительных размеров фолиант, — но я часто заглядываю сюда.
— Что могут дать эти книги тем, кто бежит от смерти? Разве могут они отвратить старуху-с-косой от них?
— Ты недооцениваешь силу мертвого слова.
— Почему мертвого?
— Все эти слова мертвы. Давно.
— …Мой вопрос?
— Книги не спасут от смерти, возможно, даже ускорят ее. Но они же дадут упокоение.
Сила мертвого слова — где-то я слышал об этом. Мертвое Слово звучит отголосками умерших голосов, заползает в ушные раковины опарышами потухших легенд, Мертвое Слово мертво тогда, когда мертво и все остальное. Жрецы Зиккурата, к которому закручивается лабиринт, — хранители мертвого слова. Это говорил Человек-без-Глаз. И мой незримый собеседник.
— Эти книги переживут людей, — говорит тот, который с головой Быка. — Они уже пережили многих.
— Тем меньше их ценность.
— Тут ты прав.
— Сила Знания тем ощутимее, чем меньшим Знанием ты располагаешь.
Он наклоняется над одной из книг, всматривается в пожелтевшие страницы, сдувает с них пыль. Читает о людях, которых больше нет, а может, и вообще никогда не было. Ему больше нечего сказать, он поглощен силой Мертвого Слова, умерщвляющей мощью Знания. Мне тоже пора идти.
Я покидаю библиотеку, стараясь не смотреть на полки, не читать надписей на корешках, не прикасаться к этим книгам, к сокрытому в них Знанию. Ибо Знание убийственно.
