— Там и увидимся.
Мы обнялись. Паша исчез в толпе. Наши дороги разошлись.
Ну что ж, пора и мне ехать на вокзал. Искать свою дорогу дальше. К своей далекой звезде, с теплым попутным ветром и вязкой тишиной русских равнин. Либо по встречной полосе на предельной скорости, навстречу приближающемуся из темноты грузовику — как знать.
Танец Ночных шорохов
Ты ложишься на дно здесь. Город представляет собой храм в виде лабиринта. От дальнего круга к центру — алтарю в виде зиккурата — ползут, червивятся улицы. Шипят.
Город наполнен шумом. Ветер гуляет по задворкам его обмершего нутра. Сожженное в собственном костре время. Время-ведьма.
— Раны от ударов кривым ятаганом, чей клинок пропитан кураре, смертельны.
— Ага. Смерть — лучшее из проявлений гуманизма.
Где-то за домами дымит крематорий. Черный дым наполнен криками испепеленных тел. Шорохами плутающих душ. Всюду эти шорохи.
Я продолжаю вести диалог со своим незримым собеседником:
— По ночам я вижу странные сны.
— Наши сны — это капля ванили в загустевшем соке отравленных растений реальности.
— Шорохи…
Звуки застывают в расплавленном воздухе. Песни ушедших героев вьются в белесом мареве. Город полон убийц. Город населен убийцами. Они стреляют в спину собственным мечтам.
— Один парень, он без глаза, глаз ему выбили камнем в детстве, он торгует порошком иллюзий. Он инкрустирует настоящее жемчугом грез.
— Все иллюзорно. Отклонения, которые раскраивают черепа зачарованных фантазий. Ты это уже где-то видел, наверняка видел. Настоящее — короткий путь в никуда.
— Кроткий.
— Кроткий путь кротких огородных пугал.
В той жизни осталось все. И не осталось ничего. В растворенном во мне бессилии рождаются мыльные пузыри удушающей грусти. Баллады кладбищенских привратников. Шорохи рассыпанных по заброшенным домам палых листьев. Смотри туда, внутрь, слушай их.
— Никогда ни к кому и ни к чему не привязывайся. Привязанность — то же безразличие, только много хуже. Это яд змей с обреченных планет.
— Чужеродных галактик.
— И того и другого. Любые боги рано или поздно умирают.
Боги уже мертвы. Убийцы плетут веревки для ночных удавок — из собственной крови и семени. Исполинские статуи громоздятся на площадях. Беглые рабы выжигают хозяйские клейма серной кислотой. Сводят начисто. Остаются лишь подкожные шорохи.
Варна кшатриев занимает черные кварталы. Там знают о смерти не понаслышке. Одного парня забили камнями за то, что он онанировал перед статуей неведомого божества. Все просто. Летаргия помыслов.
— Летаргия духа.
— Летаргия духа порождает непроницаемую тьму дней.
Это последнее воззвание Каина. Это его город. Он смотрит пристально ему в душу. Душу, полную мрака. Кто он такой? Зачем он здесь? Тихие шорохи. Еле различимые.
— Я не знаю. Но если я здесь, значит, Там — уже кончено.
Возвращение — Песнь 1. Куплет 3
Я приехал на Ленинградский вокзал в начале одиннадцатого вечера и сразу взял билет. Паша, наверное, уже трясся в брянском поезде. Я мысленно пожелал ему счастливого пути. До моего поезда оставалось еще более двух часов.
Немного побродив по площади трех вокзалов, среди карманников, торгашей и вонючих оборванцев, я решил отправиться в зал ожидания и скоротать время там. На вокзале встретил патруль, но на этот раз все окончилось благополучно. Скользнув глазами по моему военному билету, капитан — начальник патруля — отдал честь и пожелал хорошей дороги. Я поблагодарил его и поспешил скорее с глаз долой. Патруль пошел дальше.
Зал ожидания находился на втором этаже, я поднялся по лестнице и прошел в просторное помещение, заставленное скамейками, на которых сидели или лежали люди. Кто-то разговаривал, кто-то спал. В проходах стояли их сумки и тележки.
Странное место вокзалы — почему-то они напоминают мне всю мою страну: такие же неустроенные и неуютные, словно всем своим существом призванные символизировать дорогу, беспокойное сидение на сумках, нервы и тягостное ожидание. В России все мы непрерывно находимся в пути — от одной точки к другой, всюду мы чужие, будто провинциалы, заброшенные нелегкой в суматошную столицу.
Я сел на скамейку в дальнем конце зала. Справа находилось что-то вроде закусочной, там тянули пиво несколько одиноких пассажиров, ждущих поезда, и негромко играла музыка. Я достал мобильный телефон, набрал питерских друзей — предупредить о своем приезде.
Окончив разговор, убрал мобильник назад в карман и закрыл глаза, меня клонило в сон. Но спать было нельзя, потому что тогда я рисковал проспать поезд. Поэтому я просто отключился по армейской привычке, расслабился, бодрствуя, словно компьютер, переведенный в ждущий режим.
В армии я служил радистом, в связи с чем мне часто приходилось сидеть на одном месте вот так: отключившись, надев наушники и слушая белый шум эфира, до очередного выхода на связь. Армия вообще хорошо учит правильно расходовать энергию: забирая всю ее без остатка, она заставляет тебя использовать любое время отдыха по максимуму, при этом в любой ситуации оставаясь готовым сорваться и выполнять поставленную задачу.
Так я просидел с полчаса. В сознании мелькали цветные картинки, разрозненные образы — из прошлого и настоящего, сумбурно смешавшиеся в моей голове; зал вокруг меня переговаривался, гудел десятками голосов, изредка оглашался сообщениями диктора, объявлявшего прибытие или отправление поездов.
Наконец я открыл глаза. Часы на дальней стене мерцали красными цифрами, показывая без двух минут одиннадцать вечера. Все равно еще слишком много времени до поезда. Я решил спуститься на перрон и перекурить.
Подходы к перронам были забиты людьми, на путях стояли поезда, глядя грустными глазами в стеклянные витрины вокзала. Мимо гремели тележками и тащили сумки. Кто-то с кем-то прощался, кто-то кого-то приветствовал; все это вихрем кружилось вокруг меня, пока я втягивал клубы сизого сигаретного дыма. Молодые и старики, военные и гражданские… весь мир, сжатый до размеров одного вокзала — квинтэссенция бытия — в котором всегда есть точка отправления и точка прибытия… и никаких шансов на возврат.
Докурив, я вернулся в зал ожидания. Народу прибавилось. Недалеко от скамейки, на которой до этого сидел я, расположилась группа дембелей — в беретах, новых «комках», расшитых аксельбантами, звенящих металлом разноцветных значков, сверкающих золотом эмблем на петлицах.
Эти, судя по эмблемам, были инженерами, ну или строителями, потому как легендарный стройбат в нашей армии тоже относится к инженерным войскам. Я сел на свою скамейку — ее за время моего отсутствия так никто и не занял.
Дембеля пили пиво и о чем-то оживленно переговаривались. Я снова попытался отключиться. Закрыл глаза и откинулся на спинку скамейки, вслушиваясь в окружающие меня звуки. Монотонно гудел вокзал, сновали и переговаривались люди, шуршали сумками и чемоданами — обычная какофония многолюдных мест. Медленно тянулось время…
…Заснуть не получилось, я открыл глаза. Ко мне приближался один из дембелей. Чего ему еще?
— Здорово, брат, — с ходу начал дембель, приблизившись ко мне, — домой?
Я потянулся и посмотрел на часы: около двенадцати. Потом перевел взгляд на своего нежданного собеседника:
— Да, домой.
— Дембель?
— А как же!
— Тогда давай к нам! — он показал на свою компанию. — Мы тоже на дембель.
Общаться особо не хотелось, но тут уже и остальные дембеля потянулись к моей скамейке. Отговориться не получалось.
— Здорово, — с ходу начали подошедшие бойцы, — на дембель?
— На дембель, на дембель, — ответил за меня их товарищ, который подошел первым, — наш человек! — он повернулся ко мне. — Кстати, меня Вовчиком зовут.
