Откуда-то из глубины здания к нам прошествовал полковник — возможно, начальник участка или кто-то из его замов. Увидев плачущего седого дядьку, он не замедлил спросить:

— Что это с ним?

— Не видите, что ли — не нравятся ему ваши хоромы, — зло пошутил лысоватый.

— Я серьезно…

— Если серьезно, — я решил вмешаться в этот диалог, — мужика по ошибке задержали, он к метро шел, отпустили бы вы его…

Полковник посмотрел на меня сухим, ничего не выражающим взглядом.

— Сами разберемся — кого и за что задержали. Раз привезли — значит, было за что…

— Ага, конечно. Можно подумать, «космонавты» смотрят, кого хватают, для галочки трудятся, как и все остальные…

— Ты мне поговори тут…

Я замолчал. Ну его. Типичный цепной пес, этому что-то доказывать — себе дороже выйдет. Проще стену кирпичную переубедить.

— Не плачь, отец, — полковник наконец обратился к Седому напрямую, без посредников. — Сейчас разберемся с протоколом, может, и отпустим… — он сделал паузу. — До суда…

Зря он это добавил. Слово «суд», кажется, в конец убило Седого, он принялся плакать еще сильнее. Психологом полковник оказался никудышным. Немного поразмыслив, он, видимо, понял это и сам, так как поспешил ретироваться восвояси. Соломоново решение.

— А вы, ребята, тоже со схода? — спросил нас лысоватый, который вслед за полковником разумно решил оставить Седого в покое.

— Ага.

— Лихо вы в автобусе закрутили…

— Так это ж не мы, это все омоновцы.

Лысоватый рассмеялся.

— А и вправду они, чего им только дома не сидится?..

— Дома — дети и жены.

На этот раз рассмеялись мы все. Седой наконец прекратил плакать. Теперь он смотрел невидящим взглядом в одну точку на стене. Торжество абсурда продолжалось.

Потом нас начали наконец вызывать для ознакомления с составленными на нас протоколами. Всюду сновали полицейские — в этот вечер их было в участке много, чересчур много — можно было подумать, что проводится какая-то специальная операция, конечной целью которой является полное искоренение преступности в Городе — столько сил было задействовано.

Первым в очереди был я. Я прошел в соседнее помещение. За столом сидела девушка-лейтенант, перед ней на столе лежали заполненные протоколы.

— Фамилия? — спросила она.

Я назвал свою фамилию.

— Садись, знакомься.

Она придвинула мне протокол. Я сел на стул напротив нее и принялся читать.

Протокол сухим казенным языком описывал факты моего задержания. Участвовал, скандировал, не выполнял законных распоряжений полиции… Это их-то распоряжения законные? Ну-ну. А народ, получается, как всегда, беззаконие творит…

— И что? — спросил я лейтенанта.

— Надо написать: согласен — не согласен.

— А как вы думаете?

— Я не в гадалки с тобой играю.

Я написал, что не согласен с протоколом. Хотелось написать больше, хотелось высказать, как я ненавижу эту лживую власть, которая бросает ОМОН на мирных граждан, пришедших отстоять свои права…

— Чего вам дома-то не сидится? — спросила меня лейтенант, глядя, как я вывожу буквы в протоколе.

— Совесть не позволяет…

— И что — с совестью легче живется?..

Хороший вопрос, риторический. Что называется: не в бровь, а в глаз. Конечно, я мог бы дать ей более-менее развернутый ответ, но вряд ли она бы поняла. Я промолчал.

— Мы с тобой, кстати, из одного города… — как бы ненароком сказала лейтенант.

— Да? Бывает… — тоже мне землячка нашлась.

— Чего тебе власть-то нынешняя сделала? Все возможности есть, живи себе — не хочу… — она, видимо, решила залезть ко мне в душу, раз уж мы по случайности родились в одном месте. Со мной такое не пройдет. Не того я сорта.

— А вы чего родину-то покинули? — задал я ей встречный вопрос.

На этот раз пришла ее очередь промолчать. Мой вопрос тоже был из разряда риторических.

— Работу там не найти? — решил подсказать я ей верный ответ. — Или сразу правильный смысл жизни? Не хочется детей растить в загибающейся провинции? Или что?..

Продолжать этот ряд можно было бесконечно долго, но я не стал, пожалел ее. Рыба ищет где глубже, а человек — где лучше. Она тоже сбежала оттуда однажды, а теперь заблудилась в лабиринте. Живет сегодняшним днем. Снимает квартиру или вообще комнату в коммуналке поблизости, с соседями-мигрантами или же алкоголиками, в редкие выходные ходит по торговым центрам и думает, что проводит время, а на самом деле просто прожигает его; в жизненных планах ее предсказуемо значится квартира, купленная в ипотеку и достаточно безвкусно обставленная мебелью, купленной на распродаже, да, может, еще недорогой корейский автомобильчик небольших габаритов — этакий дамский вариант. В общем, стандартный набор приезжей девушки, изо всех сил старающейся стать местной, но неизменно остающейся в категории «понаехавших».

— Давай подписывай там, где галочки стоят, — по тому, как резко всякая любезность слетела с ее лица, я понял, что попал в точку. Причем в болевую.

— Ага, сейчас, — я поставил свои автографы в протоколе. — Когда нас отпустят-то?

— До суда не отпустят…

Вот такие расклады. Твое право на правду заканчивается там, где начинается их право на «пресечение незаконных действий». Я вспоминаю фразу из читанного еще до армии Савинкова — русского революционера начала двадцатого века: «Это виселица. Это закон». С тех пор ничего не изменилось. Разве что появилась немного кривая интернетовская шутка в виде перефразированных слов президента: «Не нравится мой ОМОН — идите в мой суд»…

— И когда суд?

— Это не раньше утра. Иди, зови своих подельников.

— Ага, конечно. Вы им повестку пришлите — в коридор.

— Тоже мне шутник нашелся. Не хочешь — не зови, сама вызову.

Парней я все-таки сам позвал. Пусть сидит девчонка-лейтенант, чего уж там… В конце концов это не она виновата, что лабиринт враждебной реальности не оставил ей никаких альтернатив.

Первым пошел Глеб, за ним Быра. Пока они отсутствовали, я познакомился с лысоватым, его звали Вадим, он оказался членом одной из оппозиционных либеральных партий. Мы немного обсудили прошедшие выборы, наши собственные перспективы в отделении, поспорили, когда всех нас отвезут в суд. Седой больше не плакал, но как-то совсем сник. Вадим сказал, что к нему приехала жена, но ее не пускают в отделение. Мужику можно было только посочувствовать — повезло же ему оказаться не в то время не в том месте…

После Глеба и Быры вызвали Вадима, а затем Седого. Когда оформление было окончено, появился какой-то новый майор в сопровождении штатского и девушки-лейтенанта. Нас повели в камеру предварительного заключения, где, по всей видимости, нам предстояло провести ночь.

И вот тут Седому стало совсем худо. Он внезапно оступился, схватился за сердце и осел на пол. По его лицу, приобретшему землистый оттенок, катились крупные капли пота. Все застыли в оцепенении.

— Вызывайте скорую, ему, похоже, плохо! — первым пришел в себя Вадим.

Майор матерно выругался.

— Что с тобой, мужик? — тот, который был в штатском, склонился над Седым.

— Да сердце у него по ходу, скорую вызывайте! — в один голос поддержали мы Вадима.

— Сейчас… — на наш призыв в итоге откликнулась только девушка-лейтенант, которая побежала в дежурку.

Когда она исчезла за дверью, штатский сказал нам:

— Чего стоите? Поднимайте своего товарища-революционера.

Они с майором так и остались безучастно стоять, пока мы вчетвером помогали Седому подниматься с пола и усаживали его на скамейку. В это время вернулась лейтенант с кружкой воды и дала Седому попить.

— Товарищ майор, — обратилась она к старшему по званию, — скорая будет через пятнадцать минут.

— Ну, тогда следите за ним тут, а этих, — он указал на нас, — в камеру.

В итоге нас увели в стеклянный «аквариум» камеры предварительного заключения, заставив снять ремни и шнурки и забрав часы с мобильными телефонами — «для нашей же безопасности», Седой же остался на скамейке в коридоре. Минут через двадцать-двадцать пять мимо «аквариума» прошествовала бригада скорой помощи. Еще через десять минут они прошли в обратную сторону, сопровождая немного оклемавшегося Седого.