Трудно сказать, чего не могла бы сделать миссис Дайер. Тогда я это уже понимала. Она не остановилась бы ни перед чем. Мне пришлась не по нраву новость о том, что она навещает моих родных в мое отсутствие, переходя тем самым границу между моей театральной и домашней жизнью.

Я ушла от ответа, повернувшись к ведерку с гвоздиками.

– Может, мне их подарить Лилит? Я не очень‑то умею собирать букеты. Помоги мне. Ты в этом хорошо разбираешься: в языке цветов.

Доркас вышла из-за прилавка и принялась отбирать цветы.

– Лучше всего подойдут оттенки розового. Возможно, коралловые розы. Они означают дружбу и сочувствие. Видишь? – Она протянула мне одну из роз. – Красиво. Ромашка означает силу в невзгодах, хризантема – сочувствие, белая омела – преодоление трудностей.

Я указала на растение с голубыми цветками в форме колокольчика.

– А вон тот что означает?

– Гиацинт? Нет, он не подходит. Эти цветы означают вымаливание прощения.

Я почувствовала, как у меня запылали щеки.

– Все равно воткни мне один.

Снова пожав плечами, Доркас исполнила мою просьбу и собрала все в миленький нежный букет. Она перевязала его лентой и завернула в бумагу.

– Ну вот, держи, – сказала она, протягивая мне цветы. – Прямо‑таки сочится неискренностью.

– Очень смешно. – Я надеялась, что она шутит. Мне хотелось бы верить, что в ее глазах я не выглядела настолько фальшивой и искусственной. А если и выглядела, то кого я могла в том винить, как не себя? Я согласилась стать шпионкой и причинила вред актрисе, которой должна была помогать.

– Тебе нужна записка? – Доркас махнула рукой в сторону прилавка, где лежали карточки всех форм и размеров и все с синим кантиком.

Я растерялась. Было непонятно, что можно написать.

– Нет, это излишне. Я иду к ней лично. Скажу словами.

– Пожелаешь ей добра? Я думала, это она актриса, а не ты!

Я глухо рассмеялась. Неужели я в самом деле стала такой?

Омнибус был полон народу; мне удалось сесть на него только потому, что полицейский по собственному желанию залез на крышу и попросил там всех подвинуться. Воздух был спертый, пропитанный запахом соломы и мокрой шерсти. Я держала руку, прикрывая букет, чтобы его не смяли, но пока мы тряслись по дороге, лепестки увядали прямо на глазах.

Я никогда раньше не бывала у Лилит дома. Как оказалось, она жила в особнячке на окраине Сент-Джонс-Вуд, на приличном удалении от Вест-Энда со всеми его театрами. Но, возможно, так оно и было задумано. Если, как я подозревала, за ее жилье платил шеф, то ему явно хотелось держать ее подальше, чтобы скрыть от любопытных глаз свои визиты к ней.

И конечно, когда я вышла из омнибуса и отыскала глазами небольшой дом из красного кирпича, то оказалось, что снаружи дожидается экипаж. Я узнала черную лошадь, у которой одна нога была в белом носочке. Я замедлила шаг, раздумывая над тем, как лучше поступить: постучаться или отправиться домой, но тут дверь распахнул сам шеф.

– Негодяи! Грязные подлецы! – Он безжалостно хлестал розовый куст своей тростью с серебряным набалдашником. Лошадь фыркнула и переступила с ноги на ногу, а Лайтфут, кучер, сидел, устремив взгляд прямо перед собой.

Я нерешительно подошла к шефу.

– Мистер Дайер.

Он резко повернулся, его лицо с бакенбардами было красно.

– О! Мисс Уилкокс.

– Дела мисс Эриксон ведь не ухудшились?

Он посмотрел в направлении моего взгляда на несчастный истерзанный куст.

– Ах, нет. Прошу меня извинить. Я вышел из себя. Эти проклятые газеты!

Я вздохнула с некоторым облегчением. На какой‑то ужасный миг мне показалось, что я ее убила.

– Критики написали что‑то обидное, сэр?

Он горько усмехнулся.

– Обидное? Господи, это еще мягко сказано. Можно проявить хоть какое‑то сострадание к актрисе ее величины. Но вы ведь знаете этих журналистов. Они не смогли понять ее гения, зато теперь пишут, что она изобразила нечто вроде… приступа или припадка. Ожидаемый результат после ее столь неестественного поведения.

Мне стало неловко. Моя первая реакция на силу Лилит была такой же: я считала ее неестественно дерзкой. Если бы мне не было известно, что эта болезнь вызвана моим собственным предательским поступком, то согласилась бы я с газетами?

– Она тяжело это принимает?

Шеф вздохнул.

– Она смеется и говорит, что плевать хотела на то, что о ней думают другие, но, конечно, ей тяжело. В глубине души она чувствительна. Это качество и позволяет ей играть так тонко. – Он прикрыл глаза и ущипнул себя за кончик носа. – Это все моя вина. С талантом такой величины… Я должен был оберегать ее, хранить, как бриллиант. Тогда бы ничего подобного не произошло. С нового года все изменится. Больше никаких кошек.

– Но куда же они денутся?

– Отправятся на улицу, мне абсолютно все равно. Рейчел может взять одну или двух себе, если захочет, но из театра их нужно убрать во что бы то ни стало.

Хотя это было мелочью в сравнении с остальными моими грехами, я все же почувствовала себя отвратительно из-за того, что лишила кошек их дома.

– Очень хорошо, сэр. Достаточно ли здоровой, на ваш взгляд, чувствует себя мисс Эриксон, чтобы принять меня сейчас? Я не стану ее утомлять. Я просто принесла ей цветы.

Он взглянул на мой букетик и стиснул зубы.

– Цветы. Это мне кое о чем напомнило. Пойду-ка уберу чертову штуковину с глаз долой.

Я сконфуженно прошла за ним в дом и вскоре оказалась в небольшой гостиной. Комод с зеркалом и камин покрывал слой пыли. Кругом были расставлены другие букеты, и некоторые из них уже сделались коричневыми от недостатка света и воды, но одна цветочная композиция все же выжила. Это был венок. Нечто более уместное для украшения катафалка.

Шеф схватил его.

– Видите, какие они. Законченные негодяи. У кого хватит наглости послать такое? – Он выдернул карточку и сунул ее мне.

«С соболезнованиями по поводу кончины вашей карьеры».

Я ахнула. Это было жестоко, безвкусно. Но поразило меня не это.

На карточке был кантик синего цвета. Венок купили в магазине Доркас.

Я застала Лилит в кровати. Она томно возлежала на ней, откинувшись на гору подушек. Эвридика свернулась рядом на брошенной на пол газете. В ее покоях, куда ни посмотри, везде виднелись тонкие занавески, инкрустированные абажуры и узорчатые ковры; и это было бы очаровательно, если бы не царивший повсюду беспорядок. Взгляд то и дело натыкался на немытые чашки и грязное белье. Я машинально остановилась и подняла с пола подвязку. Мне было уже привычно постоянно устранять создаваемый Лилит хаос.

– Ах, – хрипло сказала она, – это ты.

Она – подумать только! – держала в зубах сигару. Глаза ее были красны. И я не могла понять, стало это следствием сенной лихорадки или плача.

– Может, лучше не курить? – спросила я у нее.

– Потому что это не подобает леди?

Это было поистине так: я еще никогда не видела, чтобы женщина это делала.

– Что ж, и это тоже, но главным образом потому, что, когда я видела тебя в последний раз, ты едва могла дышать.

– И кто же в этом виноват?

От стыда кровь, словно кипяток, бросилась мне в лицо.

– Ну вот что, – начала я сбивчиво. – Лилит, я… мне жаль. Что так произошло. С этими кошками. Ты права, должно быть, это и впрямь моя вина. Видимо, они каким‑то образом добрались до твоей ночной сорочки. Мне нужно было быть осмотрительнее. А я… проявила беспечность. Из-за смерти Сайласа…

– И наставлений миссис Дайер, – добавила она, выпустив дым. Я задохнулась и ничего не ответила. – Ты думаешь, я не понимаю, что ты ее орудие? Я не слепая. – Она глубоко затянулась. – Но я не испытываю к тебе ненависти. Я понимаю, что женщина в этом мире делает все, что может, чтобы выжить. – Лилит, слегка поморщившись, изменила положение. – Правда в том, Китти, что я лишилась чувств не только из-за этих гадких кошек. Ты ведь поняла, не так ли? Я подхватила отвратительную инфекцию – молочную лихорадку, как чертова корова. Поэтому сижу тут с капустными листьями под сорочкой и пью чай с клевером.