От Лоренцо за тот год у нас сохранились прекрасные, но короткие строчки; Леви оставил нам множество письменных свидетельств. «Рассказывать — это действенное лекарство», — читаем мы в рассказе «Задача молекулы» (La sfida della molecola)[1258]. Леви чувствует «облегчение»[1259], он «излечился» от лагеря, описывая его на бумаге[1260]. Излечился словами.
В сером январе 1946 года «еще мясо и уголь продавались по карточкам, автомобилей ни у кого не было, но Италия дышала небывалой свободой и надеждой»[1261]. Однако Леви чувствовал себя плохо: «То, что я видел и пережил, сломало меня изнутри; я чувствовал себя ближе к мертвым, чем к живым, и мне было стыдно, что я человек, потому что это люди создали Освенцим, а Освенцим поглотил миллионы человеческих существ, и многих моих друзей, и женщину, которая по-прежнему оставалась в моем сердце»[1262]. Но Леви нашел выход из этого тупика, о чем и написал в рассказе «Хром» в сборнике «Периодическая система».
Мне казалось, что, рассказывая все это, можно как-то освободиться, и я чувствовал себя Старым Мореходом из поэмы Колриджа[1263], который хватает посреди улицы за рукава спешащих на свадьбу гостей и пристает к ним со своей историей о проклятии. Я сочинял стихи, лаконичные и полные боли, до умопомрачения рассказывал устно и писал на бумаге о пережитом, пока не родилась наконец книга; за письменным столом я обретал ненадолго покой и чувствовал, что снова делаюсь человеком, таким же, как все: не мучеником, не мерзавцем, не святым, а просто одним из тех, кто заводит семью и смотрит не в прошлое, а в будущее[1264], [1265].
Судьба в то время преподнесла Леви «еще один, особенный, единственный в своем роде, подарок — встречу с женщиной — настоящей, из плоти и крови, молодой и горячей (ее тепло я чувствовал через два наших пальто, идя с ней бок о бок по бульварам, подернутым влажным туманом, по улицам, вдоль еще не разобранных развалин). Она была веселой, спокойной, мудрой, надежной»[1266], [1267]. Это была Лучия Морпурго, которая в сентябре следующего года стала женой Примо[1268].
«Уже через несколько часов [после первой встречи] я почувствовал себя обновленным, полным новых сил, выздоровевшим от долгой болезни, очистившимся и готовым наконец-то с радостью и энергией снова вступить в жизнь. Мир вокруг меня тоже вдруг выздоровел, померкли в памяти лицо и имя той женщины, что сошла вместе со мной в ад и не вернулась обратно»[1269], [1270] — лицо и имя Ванды Маэстро.
И писание мое изменилось, перестало быть мучительным путем к выздоровлению, жалобной просьбой о помощи, тоской по дружеским лицам; не омраченное больше одиночеством, оно обрело ясность, как труд химика, который взвешивает, делит, измеряет и выносит суждения на основе веских доказательств, стараясь ответить на все «почему?». Помимо чувства облегчения и освобождения, свойственного тому, кто вернулся и рассказывает о пережитом, мне теперь доставляло удовольствие писать; это было новое, сложное, необыкновенное удовольствие, подобное тому, какое я испытал студентом, постигая торжественный порядок дифференциального исчисления. Какое счастье было искать, находить, придумывать нужное слово — соразмерное, краткое и сильное; вытаскивать из памяти события и описывать их максимально строго, не нагромождая лишних слов. Как это ни парадоксально, но мои воспоминания из тяжкого груза превращались постепенно в ценный материал, и сам я по мере работы над книгой рос, словно растение из брошенного в благодатную почву семени[1271], [1272].
Друзья разделились классически: один расцветал — другой угасал. Леви был верен слову и пытался поддержать Лоренцо — «подкидывал деньжат» и «кое-что из одежды», но, казалось, помочь ему было невозможно. Примо говорил Николо Караччиоло о Лоренцо: «Он был очень плох», «сломлен увиденным в Аушвице» и, будучи «хоть и немногословным, но крайне чувствительным человеком», оказался «глубоко травмирован и не хотел больше жить»[1273].
Самому Леви, наоборот, казалось, что он пишет «об очень далеком прошлом»[1274]. Книга «Человек ли это?» вышла 11 октября 1947 года — меньше чем через два года после возвращения[1275], а отрывки публиковались в еженедельной газете L’amico del popolo и журнале Il Ponte еще раньше, уже между мартом и августом[1276].
Получив авторские экземпляры, Леви отвез их Лоренцо и Бьянке Гвидетти Серра. Книга из первого тиража с автографом автора: «Бьянке, Примо»[1277] — сохранилась. Надпись на форзаце книги Лоренцо неизвестна — возможно, там было примерно то же самое, но, может, и что-то еще. Мы вряд узнаем точно, если только экземпляр вдруг случайно где-нибудь не всплывет.
После смерти мужа мать Лоренцо чувствовала себя потерянной, а старший брат Джованни «полностью замкнулся в себе». Главой семьи стала Катерина, «самая гордая» из Пероне, по словам Энджер, — в действительности, самая энергичная и решительная. Именно она сберегла фотографии Лоренцо и рабочие документы, «потому что ремесло было той его частью, которая уцелела».
Однако от всего прочего Катерина безжалостно избавилась — пропали «котелок, в котором он приносил суп Примо и Альберто; одежда, в том числе и тот самый белый свитер из козьей шерсти; книги, и среди них экземпляр “Человек ли это?” с дарственной подписью Примо»[1278]. Не сразу выбросили только письма Леви — «может быть, потому, что они доказывали, что Лоренцо был дорог кому-то еще».
Но эти письма доказывали и кое-что еще: Лоренцо выбрал путь саморазрушения и стал пить, потому что хотел умереть. В конце концов стыд, вызванный письмами Примо, перерос утешение, которое они приносили Катерине и другим Пероне, и она или кто-то еще уничтожил их — как в 1945 году Джованна сожгла вместе со всем содержимым мешок, принесенный Лоренцо из Аушвица. Конечно же, для биографа это печальная потеря. Но еще более печальна она для Лоренцо и его семьи[1279].
Слова, которые Леви публично посвящал muradur — произносил или писал — мы хорошо изучили. Наверное, правильно, что самых личных строк не сохранилось. Скорее всего, в них было то, что мы говорим, когда нечто дорогое утрачено безвозвратно.
3
Бросив работу в городке Авильяна[1280] в Долине Суза, Примо Леви вернулся в Турин. Он стал жить затворником в старом доме на Корсо-Ре-Умберто и говорить, что является «олицетворением малоподвижности»[1281]. После его смерти Бьянка Гвидетти Серра вспоминала долгие совместные прогулки по горам и холмам и «бесконечные беседы в его гостиной — той же комнате, где он родился»[1282].
