Хочу признаться: я, скорее всего, ошибался. Был некто, хорошо его знавший. Но я понял, кто это, только сотни раз перечитав все написанное о Лоренцо, — когда ухватил каждый отдельный кусочек его собственных свидетельств о себе. Его знал друг — Примо.
4
«Отрывок о Лоренцо Пероне, возможно, самый важный фрагмент свидетельства Примо Леви»[1078], — писала Кэрол Энджер племяннице Лоренцо Эмме в 1995 году, спустя 40 лет после возвращения обоих мужчин в Италию. В архиве Международного центра исследований творчества Примо Леви я нашел такие строки: «Примо Леви сделал историю Лоренцо Пероне центральным элементом своего исследования человеческой природы»[1079].
Это довольно серьезное заявление. Энджер больше других изучала скрытую, частную, интимную часть жизни Леви[1080] и лучше многих ее знает. И английская, и итальянская биографии писателя выстроены в хронологическом порядке; авторы (и Энджер, и Томсон) одинаково взвешенно представили собранный материал.
В 1945 году Леви был даже не в середине своего жизненного пути — ему исполнилось всего 26, и он прожил еще больше четырех десятилетий. Но, встретившись с человеком, который в 41 год казался стариком, он все понял правильно — сделал его «отправной точкой» исследования человеческой природы, насытил глубинным смыслом и вынес в название книги «Человек ли это?»[1081].
Выскажусь осторожно: Леви видел в Лоренцо нечто среднее между старшим братом и «дядей» (что является очень многозначным понятием в большой семье)[1082]. Множество родственников Примо по материнской линии (два дяди, тетя и даже муж матери, который был намного моложе нее) родились в начале века и были практически сверстниками Лоренцо. А юноша из Турина — из-за 15-летней разницы в возрасте — представлялся Лоренцо сыном, которого у него никогда не было.
Когда родился Примо, Чезаре Леви было 40 лет. Он оказался отсутствующим и отстраненным отцом[1083], ему нравилось «выделяться из толпы»[1084]. Чезаре умер во время войны, 24 марта 1942 года[1085]. В это время muradur из Фоссано готовился перейти границу в Тарвизио, а молодой химик Примо намеревался взять в руки оружие, чтобы выступить против фашистов.
В Аушвице Леви единственный раз настолько долго «жил» далеко от дома (исключая пребывание в Милане в 1942–1943 годах[1086]), и Лоренцо заботился о юноше так, как мог бы позаботиться только отец. Именно так кажется, если смотреть на их отношения со стороны. Пожилой мужчина — цельный, искренний, как и все, неидеальный, — рискуя жизнью, превращается в скалу. За ее выступ можно уцепиться и удержаться, когда все кажется потерянным. Мы явственно видим руку, которая внезапно протягивается из ниоткуда — из тумана или из горы щебня, крепко хватает Леви и выдергивает его из пустоты.
Разыскать Лоренцо было первой мыслью Примо после возвращения из Аушвица. Он говорил Томсону о тех днях: «Внезапно твой сосед больше не был твоим врагом в борьбе за жизнь, а был человеком, который имел право на помощь. Мы как будто проснулись. Сострадание и готовность помочь другим вновь зарождались внутри и вокруг нас»[1087].
На последних страницах книги «Человек ли это?» рассказывается, как товарищи по лагерю — французы «Шарль, Артур и я… почувствовали, что снова превращаемся в людей»[1088], и все трое принялись помогать больным и умирающим[1089], вновь обрели сострадание, которое раньше «молчало», «растворяясь, не успев зародиться», между приступами голода[1090]. Лоренцо тоже побывал за гранью, но чуткости никогда не терял. Примо это понял, приехав к нему 19 октября 1945 года.
В памяти ближайших друзей Леви навсегда осталась сцена, которой он потом завершил роман «Передышка». Как только Бьянка Гвидетти Серра узнала о возвращении Примо, она вместе с общими друзьями бросилась к нему домой. Там были все — он сам, его мать Рина и сестра Анна Мария.
Бьянка и Примо пожали друг другу руки: Ciao — «Привет». В их среде тогда не было принято обниматься при встрече, вспоминала позже Бьянка в британском документальном фильме «Память об оскорблении» (La memoria dell’offesa)[1091]. «Не думаю, что я когда-нибудь обнимала Леви», — с улыбкой призналась она в другой, французской ленте[1092]. Но вполне возможно, что и его мать ни разу в жизни не обняла сына[1093].
Как писала Энджер, Примо поблагодарил Бьянку за помощь Рине и «за то, что принесла письмо Лоренцо». Довольно быстро после возвращения Леви вновь обрел «освобождающую радость рассказа»[1094]: «Нашел дело всей оставшейся жизни»[1095].
«Я был отекший, бородатый и оборванный, — написал Леви в финале “Передышки”[1096]. — Я вновь обрел <…> возможность есть досыта»[1097]. А в телевизионной передаче с участием сестры Анны Марии[1098] он позже продолжил почти весело: «Узнать меня было нелегко»[1099].
Уже в первые недели после возвращения его привычная робость отступила: он стал болтать со всеми, превращаясь в рассказчика. Примо всегда был прекрасным слушателем: «Но такова уж моя планида (о чем я совсем не жалею)», — писал он в «Периодической системе»[1100], [1101].
Эльзасский еврей Жан Pikolo[1102] Самуэль, № 176 817, который жил в Моновице в одном бараке с Альберто и Примо, утверждал: Леви мог «разговорить» кого угодно, внимательно слушал и никогда не забывал о собеседнике[1103]. Об «искусстве слушать»[1104] сам Примо много лет спустя говорил в телепрограмме «Источник жизни»: «Я человек, который говорит и слушает, и речь других оказывает на меня большое воздействие».
Позже на ту же тему он сказал: «Очень важно быть понятым. Между человеком, который умеет говорить так, чтобы его понимали, и тем, кого не понимают, лежит огромная пропасть: один спасается, другой нет. Это тоже был фундаментальный опыт, приобретенный в лагере: важность понимать и быть понятым»[1105]. В первый раз у Леви, возможно, и не получилось «разговорить» Лоренцо. О чем они говорили позже, тоже неизвестно, но они провели вместе немало — я бы даже сказал, много — времени.
Примо пробыл в Турине недели две и засобирался в Фоссано к своему muradur — он вернулся месяца три или четыре назад. Возможно, тогда уже заканчивался октябрь, как сказал Примо в интервью Караччиоло[1106], но точно до 3 ноября 1945 года[1107].
