В городском архиве я отыскал папку Комитета национального освобождения Фоссано с заявлениями и расшифровкой допросов горожан. Но о Лоренцо я не нашел ничего. Не исключаю, что он пытался получить выплату не как вольнонаемный. Или наоборот — ничего не знал о подобной возможности. Но я хорошо изучил его за долгие годы, поэтому уверен: он не позволил бы проверять свое «политическое поведение» или «экономическую ситуацию». Подтверждений, что Лоренцо получил хоть что-нибудь на «грандиозном» благотворительном мероприятии 16 сентября 1945 года, тоже нет — сохранилась вся отчетность и подписи благополучателей[1054].

В документах по благотворительной инициативе от 28 августа я нашел Джованни, «сезонного каменщика». Это означает, что старший брат Лоренцо обратился за помощью «продуктами, одеждой» или «денежным вспомоществованием»[1055]. Возможно, поэтому легендарно гордый muradur не стал просить о чем-то там, где побывал бородач Джованни: в тесном сообществе Бурге наверняка поползли бы слухи[1056]. Не исключено, что хотя бы часть горожан считала Лоренцо коллаборантом, работавшим на гитлеровцев[1057]. Предполагаю, что в своем прибежище на улице Микелини он голодал, а одевался в тряпье.

После 20 лет диктатуры, через 5 лет конфликта в Европе и 22 месяца войны, в том числе гражданской (на родной земле), материальные проблемы оказались лишь одной стороной жизни, причем наиболее понятной и в каком-то смысле самой простой.

Не станем забывать о 38 погибших бойцах фоссанского Сопротивления[1058]. Местное католическое издание La Fedelta призвало к «очищению»: «В течение пяти долгих лет мы дышали ненавистью». Предостерегали даже тех, кто годами пытался бороться с режимом: «В ваших легких тоже есть ее остатки. Эти патогенные микробы захватили наш организм, и от них необходимо как можно быстрее избавиться»[1059]. То же в полной мере можно отнести и к Лоренцо.

Такка вернулся не только изменившимся внешне — он стал не просто истощенным, израненным и грязным. В нем что-то сломалось — он почти не ел и одевался как придется, а его молчание стало чересчур упрямым и непроницаемым[1060]. Трудно представить, что именно ему довелось увидеть, — тогда еще мало знали о недавних преступлениях нацистов; и об ужасах лагерей еще не было широко известно — о них не писала пресса[1061]. Даже местные не особо отличали места вроде Дахау или Маутхаузена, где убивали каторжным трудом, от лагерей смерти, предназначенных для «окончательного решения»[1062]^, [1063].

В 1992 году, уже зная об ужасах непривычного слуху[1064] места Аушвиц, Секондо рассказал Томсону: «Когда я спросил у Лоренцо, где, черт возьми, он был, он отказался ответить и, покачиваясь, ушел прочь вместе со своими собутыльниками. Он ни с кем не хотел говорить об Аушвице и о том, что видел»[1065]. Жестянщик Микеле (ставший городским водопроводчиком[1066]) рассказал мэру Фоссано Джузеппе Манфреди, а тот написал в местной газете, что брат «никогда не говорил о том, что происходило с ним в Германии»[1067].

«Лоренцо никогда не сказал бы своей семье о том, что делал в Аушвице», — подтвердила и Энджер, которая тщательно исследовала воспоминания его родственников[1068]. «Лоренцо стал еще более замкнутым и одиноким, чем раньше», — писала она в 1997 году Мордехаю Палдиэлю из Яд Вашем, продвигая официальное признание Лоренцо праведником народов мира[1069].

Да, он вернулся домой, но не по-настоящему. В один из первых дней — Томсон считает, что в мае, но скорее в середине июня — Лоренцо «нашли посреди поля, поверженного граппой[1070] и усталостью»[1071].

В те сложные времена убийства происходили почти каждый день, а беззаконие и неопределенность будущего были нормой. Мэр Фоссано Луиджи (Джино) Бима (предшественник Манфреди) безуспешно пытался «раз и навсегда пресечь кражи дров и порчу растений — дело рук тех, кто предпочитал работе и ежедневному своему труду присвоение плодов чужого»: он обещал занятость «как можно большего числа человек» на работах по восстановлению города, которые будут «долгими и тяжелыми»[1072].

В списке Комитета национального освобождения Фоссано перечислен ущерб, нанесенный городу за время войны: один разрушенный и один поврежденный мост через реку Стуру на дороге Фоссано — Салмур; несколько зданий, церквей и аркад разрушены или частично повреждены; «выбиты стекла во множестве зданий»[1073]. Список представили командованию союзников, вошедших в город в мае 1945 года.

Если сравнивать с крупными итальянскими городами в центре и на севере страны, то Фоссано почти не пострадал, но работы все равно предстояло много. И все же Лоренцо после возвращения нигде не работал первые несколько недель[1074]. У него хватало других забот.

Во вторник, 3 июля 1945 года, всего через несколько дней после встречи с сыном в Дженоле, отец Лоренцо неожиданно умер. Этот грубый человек, вероятно, никогда не баловал своих детей, считая любое проявление нежности чем-то постыдным. Смерть зарегистрировали в мэрии два младших брата Лоренцо, 33-летний Микеле (подписался «Пероне» — с одной «р») и 32-летний Секондо. Они заявили, что их отец Джузеппе, 68-летний старьевщик, скончался в 9:30 утра[1075]. Через несколько дней в ближайшем номере La Fedelta[1076] вышел некролог.

Остается загадкой, почему оба брата заявили, что их отец являлся «вдовцом Таллоне Джованны», — их мать пережила отца на 8 лет[1077]. Они не прочли, что подписывали? Почувствовали себя неловко в присутствии государственного чиновника?

Будет неправильным полагать, что Лоренцо отказался улаживать бюрократические вопросы, потому что был зол на своего «старика». Несмотря ни на что, он, вероятно, был привязан к отцу. И уж точно невозможно представить, чтобы Лоренцо испытал облегчение от этой смерти: его отношение и к превосходству над другими, и к насилию, пусть даже оправданному и справедливому, радикально изменилось.

После «Суисса» он не принимал участия в драках в «Пигере», как из поколения в поколение было принято у всей его родни по мужской линии. Что-то в нем навсегда изменилось, и, возможно, внезапная кончина отца лишь укрепила эти перемены. Жестокость, сопровождавшая его с рождения в виде полученных и отвешенных тумаков, потасовки с дубиной или ножом в руках, вековая злоба поколений — все это ушло вместе с отцом.

Лоренцо был, как и раньше, немногословным и угрюмым, возможно даже отчаявшимся, зависимым от алкоголя и саморазрушающего поведения. Но он навсегда лишился способности причинять боль другим, даже за дело. Вероятно, в широком смысле Лоренцо изначально и не понимал, что происходит вокруг. Но после возвращения все прояснилось. И это стало причинять боль.